А я ни одной гулянки не пропускал, и не только в нашей деревне — во всей округе. Иной раз и в пятую, и в десятую деревню идешь, если прослышишь, что там гулянье. Веселиться я умел, как мало кто, везде меня точно дорогого гостя встречали — далеко шла слава. Эй! Шимек Петрушка пришел — ну, значит, не гулянка будет, огонь. Только покажешься в дверях — оркестр, стоп! Все пары, стоп! Эй, оркестр, марш для Шимека Петрушки! И оркестр понесло. А ты под марш входишь.

И сразу через весь зал в буфет. Так жених с невестой через костел идут к алтарю. Расступись! А у буфета знакомые, незнакомые, но все закадычные дружки. Шимек, Шимек, пришел, здорово, приятель, дружище, брат. Тот рюмку наливает, этот подносит уже налитую, тот другую, побольше, этот стакан, тот колбасу с огурцом. Пей, Шимек! За нас, молодцов! Ну, повеселимся! Эгей, знай наших! А если я еще цепочкой на поясе звякну, по залу аж дрожь пройдет. Эх, погуляем! На цепочке-то я носил нож.

Ох и нож был, всем на зависть. Вроде бы один черенок. Кто не знал, мог подумать, это я просто так, на счастье, ношу, как талисман. Висит на цепочке, будто часы, — куда уж невинней. Но стоило нажать сбоку, лезвие выскакивало, как жало у осы. С дубинками, случалось, на меня шли, а я только с этим ножом. Целым скопом и со всех сторон, а я посередке один, только с ножом. Но с ним и сабля в сравненье не шла.

Иногда мне его и вытаскивать не приходилось. Расстегнешь пиджак, цепочка сверкнет — от одного страха все врассыпную. И то же самое в буфете — редко когда истратишь пару грошей, а все благодаря ножу. Кто хотел на него посмотреть, ставил чекушку. А с открытым лезвием — чекушку и пиво. А подержать в руке — чекушку, пиво и закуску. А попадется умник, который вроде бы захочет время узнать, так ему только скажи: на том свете узнаешь. Тут же тебе поставит чекушку.

В четыре связки чеснока мне обошелся нож. Купил я его у одного малого, который иголки, нитки, булавки, чихотную траву от вшей и еще разные разности носил по деревням. Игольное Ушко его прозвали, присказка у него такая была: где уж нам в игольное ушко пролезть. Мать сокрушалась: украл кто-то у ней чеснок, украл из-под стрехи. Я советовал еще разок пересчитать, может, обсчиталась она. Нет, четырех связок как не бывало. Только когда помирала, а моя молодость уже прошла и четыре эти связки как бы усохли до четырех головок, так давно было дело, я признался, что это я. Да и нож мой давно куда-то запропастился, а может, кто стащил. Многие на него зарились. И купить пытались. Но тогда я б его ни за какие деньги не продал. А мог и за десять связок чеснока продать, и за мерку ржи, за галстук, за штиблеты, а раз даже один мне часы давал. Ни у кого в округе не было такого ножа. В драках в ход пускали больше обыкновенные, хлебные, иногда косачи, а чаще всего перочинные, складники.

А таким складником разве что лягушек можно холостить или дудки, пока коров пасешь, вырезать. Табак им уже не порубишь. Лезвие как ивовый листок, черенок — щепочка. Наденет кто на гулянку куртку потолще — ему такой ножик — тьфу, до кожи не достанет. Притом в деревне всякая мелюзга, от горшка два вершка, со складником расхаживает. На любой ярмарке можно было такой купить или выиграть: выудить удочкой, сбить из духового ружья. Но на гулянку со складником идти все равно что с пустыми руками.

Ну а после буфета — танцы. Сперва все чинно, благородно. Для начала приглашаешь барышню, которая незанятая на скамейке сидит или стоит с подружкой. И в пояс ей поклонишься. И ручку поцелуешь. И особо сильно не прижимаешь, потому как выпито всего ничего, стопочка для разгону. Да и светло еще, солнце только повернуло к закату, светит прямо в окна. И старых баб полно, сидят, точно вороны, на лавках у стен, и каждую пару, как короеды, сверлят глазами. И ребятня еще шныряет по залу, будто это детский приют. Еще музыканты не поужинали и одни только медленные играют. Еще все танцуют, как затейник велит. Пара за парой, в кружок, пара направо, пара налево, взяться за руки, барышни в серединку, барышни выбирают кавалеров! И пожарные в золотых касках еще трезвехонькие стоят у входа, как у гроба господня, и глядят, не перепился ли кто. А кто перепил и задирается, того за шиворот и во двор. Еще и барышня могла тебе сказать — свинья.

Позже все начиналось. Когда зайдет солнце и под потолком зажгут лампы. Когда старухи из-под стен разойдутся коров доить. И матери ребятишек спать уведут. Когда музыкантов первый пот прошибет, а гулянку тряхнут первые корчи. Тогда да, тогда уже можно было девушку затащить в буфет. А в буфете рюмка, другая, третья и — тебя как зовут? Зося, Крыся, Виктя, Ядвися. А меня Шимек. Эх ты, Зося, Крыся, Виктя, Ядвися, выпьешь с Шимеком? Я все хожу и хожу по гулянкам за тобой как за счастьем своим. Ну и наконец настиг. Не врешь? С чего бы мне врать? Пойдем, наш танец играют. А в этом танце она уже и прижать себя позволяла. И сзади по вышивке на блузке рукой можно было провести. А у некоторых не блузки, а сад, сплошь вишенки, розочки, малина, рябина. Иная от удовольствия зубы щерила, так ее приятно щекотали эти вишенки, розочки, малина, рябина, а иная с обидой на тебя поглядывала, словно ты их у нее со спины посрывал.

А потом снова к буфету. И снова плясать. И уже не куявяк, не вальс, а оберек! Эх, оберек, оберечек! Ты и притопываешь, и кружишься все быстрей. Влево, вправо. Эгей! И девушку от земли оторвал. Вот она, в твоих руках. Под потолок ее. Юбка развевается, блузка трепещет. А коса сама по залу вьется вокруг вас. Господи! Шимек! У меня голова кругом идет! Летит тебе в объятья, запыхавшаяся, раскрасневшаяся. Уже сама тебя обнимает. Уже у ней чертенята в глазах. Ой, Шимек, больше не могу. Ох ты, Шимек, Шимек. Пойдем, Зося, Крыся, Виктя, Ядвися, выйдем, проветримся чуток. А то она сама: пойдем, Шимек, проветримся, жарко тут. А на улице подальше от гулянки тянет. Не здесь, Шимек, дальше, еще увидит кто. Разговоры пойдут. И на гулянку ты то ли вернешься обратно, то ли не вернешься.

Потому что гулянка отпускала все грехи. И даже если которая-нибудь спрашивала: а женишься ты на мне? — можно было пообещать, почему нет, только не после этой гулянки еще. Пошли, вставай, опять играют, слышь.

А если тебе какая барышня приглянулась, то, с кем бы она ни плясала, берешь ее как свою, на кавалера и не взглянешь. Пошли, с Шимеком станцуешь. С Шимеком только поймешь, что значит танцевать. А ты отваливай, тютя! Боязливый попадется, так на лавку сядет поглядеть или пойдет в буфет водку пить. А упрется, ты ему цепочку сунешь под нос. А мало покажется, по роже хрясь.

Не раз с этого начиналась драка. Который по роже схлопотал, крикнет: наших бьют! Девчонка завизжит. Кто-то на помощь кинется. Кто-то встрянет, попытается разнять. Кто-то со стулом подлетит. А кто и за нож схватится.

Хотя настоящие драки чаще без причины начинались. И когда гулянка в разгаре была. И когда все уже хорошо набрались. И кто мог на ногах стоять, стоял. У кого оставались силы петь, пел. А у кого голос уже осип, тот пошатывался и хрипел. И когда девицы, как мыши, попискивали по углам. И когда все уже перемешается, изомнется. Платья и рубахи, души, тела, кровь, пот, а лампы под потолком в черном тумане потонут. И когда только шум, и все скопом перекатываются от стены к стене. И никто никого уже не видит. Только ноги под людьми сами плясали, а пожарный сарай дрожал, будто яблонька, которую что есть мочи трясут. А пыль стояла столбом, как на проселке. Потому что уже самые огневые пляски шли. Оберек за полькой, полька за обереком.

Музыканты поужинали, вот водка и кипела у них в крови. Пиджаки поснимали, играли в одних рубашках. А иные и рубашку расстегивали до пупа и ремень распускали, и штиблеты скидывали, чтоб не жали ноги. Все ради музыки. Теперь только распахивалась у музыкантов душа. А играли они, эге-гей! Губ не чуяли, рук не чуяли, нутром играли, точно ничего другого не делали отродясь. Играли так, что после и умереть не жалко. Аж громы где-то гремели. И войско шло на войну. И свадьба ехала на хмельных конях. И цепы бухали на гумне. И земля сыпалась на гроб. Тут уже и не стыдно было девчонку облапить так, сяк и за задницу даже схватить. И под кофточку залезть. И ноги с ее ногами переплести. И девчонки сами к тебе на колени запрыгивали. И плясали до упаду. Отцов-матерей забывали, стыд забывали. И даже десять заповедей господних. Потому что и ад, и рай были здесь, на гулянке. Грудь прижималась к груди, живот к животу. И, хихикая, млея, вступали девки в рай, через платья чувствовалось, как сладко им. А в оркестр вселялся бес и чего только не делал. Смычком наяривал, точно косой прохаживался по господским башкам. В кларнет вихрем дул. Гармонь аж вокруг себя обвертывал. По барабану камнями лупил. А уж если на дворе душная, горячая ночь, одно оставалось — пустить кровь.