В ответ на письмо Льва прохладным августовским вечером в тени деревьев появился Садо, державший под уздцы коня. Это был не тот картинный конь, которого Садо хотел подарить, когда пригласил Льва Николаевича к себе, но тоже хороший, добрый.

— Нет, Садо, — сказал Лев, — ты меня задариваешь, и мне не откупиться.

Лицо кунака изобразило страдание и грусть, и Лев заколебался.

— Я прошу… — смиренно сказал Садо, опустив голову и глядя исподлобья.

Лев взял коня, и Садо, счастливый, вновь нарушил Коран, соблазнившись чихирем, и они пошли по улице, любуясь девками, принарядившимися к празднику, но Лев искал глазами ту, которая волновала более всех…

Подошел захмелевший Епишка, сказал, что дело с Соломонидой, казачкой, налаживается, но слова эти не смирили во Льве Николаевиче кровь. Ничего пока с юной Соломонидой не налаживалось. А он знал: в нем говорит отнюдь не одно лишь сладострастие, которое не победить ни джигитовкой, ни трудом, ни беспокойными поездками в крепость Грозную или в станицу Червленную. Со статной и недоступной красавицей Соломонидой неизменно связано было мечтание совсем послать к черту прежнюю жизнь, купить дом и зажить здесь той здоровой и естественной жизнью, которой живут казаки. Это была странная, почти неправдоподобная мысль. Но странен (а талант всегда сам по себе — странность), необыкновенен был и человек, в голове которого бродили столь смелые и самобытные мечты.

Двадцать седьмого августа приехал брат с маркитантом Балтой, сразу обратившим на себя внимание Льва Николаевича, а следующий день был для Льва особенный — день его рождения; ему исполнялось двадцать три года. День грусти, сожалений, хмельной дерзости. Лев садочком прошел к Соломонидиной избе, встретил ее в сенях и охватил рукой ее стан. Девушка дала себя поцеловать в губы и прильнула вся, но тут же легонько и оттолкнула тонкой и сильной рукой.

— Нет, барин…

Льву тотчас вспомнилось, что крестьяне в Тульской губернии говорят о помещиках презрительно «господишки», и он почувствовал всю дальность расстояния, отделявшего его от девушки. Да, эта не только пойдет замуж за казака, но, возможно, станет проводить с казаком любовные ночи — но не с ним, приезжим из России, из столицы, и, конечно, совсем не простым человеком, коли держит слуг и читает книжки.

Двадцать три года! Сколько было самых решительных планов, надежд! А еще ничего не сделано, не достигнуто, и все еще стоишь в недоумении у самого начала дороги, перед Неизвестным…

Чеченец Балта был весел, говорлив, он сказал, что торговля идет хорошо, но он не хочет наживаться на офицерах или солдатах, вот он наберет команду и отправится в горы и там добудет все, что нужно для дома, а женатому человеку кое-что нужно. Эта болтовня что-то всколыхнула в Льве Толстом.

— Я бы тоже набрал команду и отправился в горы, лишь бы не вести праздную, бесполезную жизнь! — сказал он с силой и энергией и взглянул на брата. Конечно, старший Толстой знал, что никакую команду Левочка не станет, собирать и ни в какие горы не пойдет. А впрочем… Левочка с самых юных лет показывал себя человеком неожиданных решений. В словах и во взгляде Льва ему почудился упрек. И он, помедлив, ответил:

— Тебе надо не теряя времени определиться на военную службу! Днями же едем в Тифлис, и там подавай прошение. Надеюсь, Барятинский составит протекцию.

С некоторым унынием Лев подумал о разлуке со станицей, с Соломонидой, хотя ничего определенного любовь к казачке не сулила.

Вечером пришла, нагрянула компания девиц и офицеров во главе с Кампиони. Кампиони был смазливенький, бойкий, видно, любил женщин, но не скрывал, что на Кавказ приехал делать карьеру.

Среди казачек была одна незнакомая, но сразу обратившая на себя внимание. Она и говорила бойчей других, да вдруг замолкала, а когда Лев глядел в ее глаза, было в ее взгляде что-то откровенное.

Офицеры с девками с шумом вывалились в сени, ушли, эта задержалась в дверях, и он позвал ее. Она присмирела — и осталась у него на всю ночь.

Лев почти забыл, что он еще с 49-го года числится на службе в Тульском губернском правлении. Это была пустая формальность, но она вдруг приобрела значение: он должен получить отставку с гражданской службы, чтобы определиться на военную. И он послал прошение.

Двадцать пятого октября братья вместе с Ванюшей, любившим щегольнуть той или иной фразой по-французски, которому он выучился у них, выехали в Тифлис. Дорогой Лев подсчитал, что за девять своих выходов на охоту из Старогладковской он затравил примерно шестьдесят зайцев и двух лисиц. Участвовал он и в охоте с ружьями на кабанов и оленей, но сам ничего не убил.

Они прибыли во Владикавказ, очень важную крепость, и поехали дальше, по Военно-Грузинской дороге. Почти ни на одной из станций не было лошадей, и оставалось одно: ждать. Но все трое были захвачены панорамой Кавказских гор. Особенно прекрасен был Казбек, освещенный солнцем, старинный монастырь на горе Квенем-Мты, воспетый Пушкиным. Вместе с несколькими грузинами они поднялись на Квенем-Мты, в эту райскую обитель. Тут открывался вид, был простор глазам и душе. Лев подумал о том, что свобода, собственное достоинство и бесстрашие — вот противовес суетным страстям: непомерному тщеславию, самолюбию, жажде почестей и богатства.

Он думал не о свободе в житейском смысле, то есть в выборе занятий, — нет, этой свободы у него было слишком много. Он писал роман, но еще гадать не гадал, что это и есть его назначение, а потому и не знал, что делать со своей свободой. Он давно хотел, чтобы жизнь ставила его в трудное положение.

В Тифлис, разноплеменный, шумный, многокрасочный Тифлис, ошеломивший после станичной жизни многолюдством своим, они прибыли первого ноября. Дни стояли еще светлые, теплые, солнечные, нигде резко не обозначалось осеннее умирание. И домик в немецкой колонии, в котором Лев снял нижний этаж, был окружен садами и виноградниками. Это была окраина, предместье. Но не только ради красоты местности Лев взял здесь квартиру. Пять рублей серебром в месяц — это не задаром, но несравненно дешевле, чем в центре. Там надо отдать двадцать — двадцать пять! А в средствах он был очень стеснен. Пятьсот рублей в год на содержание — не бог весть какой капитал! А сколько осталось долгов в России? Только при самой скромной, скудной жизни он сможет их погасить в течение двух-трех лет, — если не считать того, что должен Кноррингу.

Николенька прожил в городе немногим более недели и отбыл к своей батарее. А Лев… Он уже на следующий день по приезде ринулся на Головинскую улицу, в штаб Кавказского корпуса, полный уверенности, что все устроится за несколько дней.

Штаб Отдельного Кавказского корпуса находился в самом начале Головинской улицы. Это четырехэтажное массивное, тяжеловесное здание из серого камня с двумя огромными воротами справа и слева от центра, с галереями на втором и третьем этажах, с массивными высокими колоннами в стиле ампир между третьим и четвертым этажами, казалось, построено на века.

Лев Николаевич, беря по две ступеньки каменной лестницы, мчался по переходам и этажам. Тут была иерархия: начальники отделений и Главного журнала, офицеры, состоящие при начальниках, адъютанты и старшие адъютанты, дежурные штаб-офицеры отделений и корпуса, аудиторы… И если при каком-нибудь начальнике состоял офицер Костырко, то это был не просто Костырко, а Костырко 2-й, а если Иванов, то непременно Иванов 3-й или 4-й… Генералы, полковники, подполковники, штабс-капитаны, поручики…

Наконец Льву Николаевичу указали приемную начальника артиллерии корпуса генерала Бриммера.

Генерал-майор Эдуард Владимирович Бриммер, пожилой неторопливый немец, старый служака, бывший выпускник 1-го Кадетского корпуса, не чванный, скорее приветливый, на несколько секунд остановил взгляд на молодом человеке, по-домашнему сидя в кресле, выслушал и сказал:

— Без указа о вашей отставке от службы в Тульском губернском правлении я ничего сделать не могу. Это не в моих силах.