И на этом прием был окончен. Кроме указа об отставке нужны были еще другие бумаги: например, что он граф. Его не возмутила эта формальность, хотя в нем текла кровь не только графов Толстых, но и князей Волконских, Горчаковых, Трубецких и он приходился четвероюродным племянником Пушкину.

Подымаясь вверх по проспекту и пройдя шагов двести, Лев Николаевич остановился против дворца наместника. Двухэтажное здание песчаного цвета. Прекрасный подъезд, овальные входы. Колонны, галереи. Большой вестибюль, выложенный мрамором. Во втором этаже ниши, полуколонны и пилястры, большие венецианские окна. Обойдя дворец, можно было увидеть жилые помещения и, по-видимому, помещения для прислуги, сад, к которому вела лестница с правой стороны здания. В саду росли сосны, акации.

Если здание штаба корпуса в известной мере олицетворяло тяжеловесную мощь империи, то дворец Воронцова — ее внешний лоск и блеск. Но для двадцатитрехлетнего Толстого в обоих зданиях было нечто подавляющее. Он мысленно представил себе путь бумаг: из Тулы в Петербург, из Петербурга в Тифлис… И зашагал к дому на окраине города, в немецкую слободу.

Но он плохо расчислил. Он недооценивал петербургские канцелярии. Шла неделя за неделей, а несчастные бумаги так и не рождались на свет. Где-то в громоздком механизме, куда более громоздком и запутанном, нежели переходы в здании штаба Отдельного корпуса, их затерло.

В штаб он зачастил. Он шел сюда, как на службу. Он вел упорную осаду.

У входа в здание — внезапная встреча с грузинским-князем Багратионом-Мухранским, знакомцем по Петербургу, куда Лев уехал из Москвы в начале 1849 года так же неожиданно, как он уехал на Кавказ: узнал, что отправляются в столицу его приятели Озеров и Ферзен, сел с ними в дилижанс и поехал, чтобы начать новую жизнь, как начинал не раз до этого и после этого.

Он обрадовался встрече. У него еще не было ни одного знакомого в Тифлисе, а князь Георгий Константинович был человек образованный и умный, к тому же местный — служил в чине коллежского советника в Управлении Кавказского учебного округа и знал здешние порядки. В Петербурге Багратион, получивший юридическое образование, был чиновником в правительствующем Сенате, а здесь в Тифлисе состоял в совете при наместнике Воронцове. Воронцов в инструкции к своему заместителю сам рекомендовал Багратиона в совет, написав, что его «отличные качества делают для этого совершенно способным». И внешность у Георгия Константиновича была приятная: высокий лоб с падающей на него прядью, делавшей его несколько похожим на Бонапарта, тонкие и прямые, как стрелы, концы русых усов, мягкий и вдумчивый взгляд светло-коричневых глаз…

Ну что ж, друг, помоги в моих хлопотах! Помочь Багратион не мог. Только сопутствовать. Барятинский, боевой генерал, начальник фланга, находившийся в это время в Тифлисе, — и тот не мог! А ведь сам уговаривал поступить на военную службу!

— Все сведения, которые мне удастся получить, я буду вам сообщать, — сказал Багратион.

Они пошли по улицам, Багратион объяснял: этот дом принадлежит тому-то, другой тому-то. Дома на Эриванской площади, на Головинской улице и некоторых ближайших к ней напоминали Петербург. И в других местах города встречались хорошие здания. Конечно, Кура — не Нева. Зато невдали — горы.

Восток. Разноплеменный. Грузинский говор и русский, армянский, персидский, тюркский… А вот не толпа ли цыган прошла — пахнуло весельем, которое кажется далеким, от другой планеты, а было совсем недавно! Унылое завывание сазандара, певца, под грохот бубна и звуки чонгури или нытье зурны… К восточной музыке не сразу привыкаешь, а потом от нее сладко щемит… Живой, веселый, ночью таинственный город — Лев сполна ощутил прелесть осенней южной ночи, запах желтой опадающей листвы, сверкание звезд в угольно-черном небе, шорохи в темных углах, любовный шепот…

Цивилизованный город. Толстой отправился в караван-сарай — в драматический театр. Здесь ставили пьесы на грузинском, армянском и русском языке. Он смотрел «Разбойников» Шиллера — на русском. Речи подчас напыщенные, но характеры набросаны широко и смело. И игра актеров отнюдь не провинциальная. Впрочем, в провинцию наезжали великие артисты, и Тифлис — почти копия Петербурга. Он шел домой растроганный, всматривался в новые здания: Тифлис строился, рос.

Толстой подсчитал ресурсы и купил недорогой билет в итальянскую оперу, которая только-только начала здесь свое существование. Он слушал музыку Россини и улыбался. В антракте глазел на первые ряды и ложи, на дорогие костюмы, бархат, шелка, драгоценности, украшавшие шею и грудь женщин, на русских и грузин, штатских и военных в обтягивающих мундирах, глазел — бедный одинокий странник, забредший в дивную чужую страну. Только музыка предназначена равно всем.

У выхода его кто-то взял за локоть. Оглянулся: Илья Толстой! Как тот углядел его в толпе? Илья Толстой приехал на один день. Он затащил его к себе, в прекрасно обставленную квартиру, и целый вечер рассказывал о себе, о Барятинском. Дела Барятинского были неопределенны. То ли ему придется возвращаться на должность командира гренадерской бригады, то ли — если не вернется генерал Козловский — по-настоящему стать командиром 20-й дивизии и командующим левым флангом. Кстати, в Грозной, перед выездом сюда, Барятинский остался без денег.

— Барятинский… без денег?! — изумился Лев Николаевич. — Впрочем, обеды, пиры…

— Вот именно-с. Ограбили почту, которая везла ему не более не менее как тридцать тысяч, — сказал дядюшка.

— Недурная сумма. Кто же посмел? Горцы? — спросил Лев Николаевич.

Илья Толстой усмехнулся:

— Казак Алпатов из Моздокского полка. Это опытный разбойник. Он бежал в горы еще одиннадцать лет назад. Собрал удалую шайку. Иной раз гарцует по тракту, надев на себя офицерский мундир. И не только вдоль Терека, но и в Астраханской губернии. Отчаянная башка!

— Однако это надо исхитриться… Гм. У самого «исполняющего обязанности…».

— Он и исхитрился. Александр Иваныч ждал денег от своей сестры графини Орловой-Давыдовой. В ожидании откладывал отъезд в Тифлис. Деньги везли из Саратовской губернии через Астрахань и Кизляр. Да и не одному Барятинскому. Всего сорок пять тысяч. Вот тут-то, за Кизляром, Алпатов со своими молодцами и напал на почту, захватил сорок пять тысяч. А Барятинскому переправил через лазутчика письмо графини, писанное по-французски и извещавшее о посылке этою же почтой тридцати тысяч.

— Я думаю, Барятинский получил большое удовольствие от чтения письма, — сказал Лев Николаевич.

— Письмо ему доставили в час ночи. Конечно, удовольствие было невелико. Представь, он быстро успокоился. «Спасибо, говорит, что этот мерзавец Алпатов хотя бы письмо переправил. Теперь я знаю, что ждать больше нечего и надо ехать…» Наутро взял у казначея левого фланга тысячи две или три и уехал сюда, в Тифлис. Как видишь, и у князя Александра Иваныча есть свои затруднения. Ты навещай его. Я советую.

— Да, конечно. Полагаю, я ему просто необходим, — иронически заметил Лев Николаевич. — Но мне нравится его хладнокровие.

«Однако затруднения князя Барятинского несколько иные, нежели мои», — тут же подумал Лев Толстой.

Глава пятая

НА ГРАНИ

Легче всего ему было у себя дома, в тишине предместья. В комнате стоял рояль, а Лев не играл с выезда из Москвы — шесть месяцев. Он испытывал духовный голод, тоску одиночества, и полузабытые звуки, заполнявшие комнату, и отцветающий сад за окном принесли умиление, покой, отраду. Хотелось размышлять. Лев Николаевич думал о свободе и необходимости и приходил к мысли, что в своей внутренней жизни человек должен быть свободен и, если он тверд духом, никакая внешняя сила не заставит его против собственной воли быть добрым или злым. От самого себя зависит выстоять и не поддаться растлевающему воздействию зла. Возможно, и музыка поддерживала его в этой уверенности.

Он раскрывал рукопись и поначалу отчаивался. Не слишком ли много психологических подробностей, наблюдений, пусть даже значительных и тонких. Николенька прав: целые исследования о соотношении характера человека с его телосложением, о красоте, об улыбке… Тьма размышлений! Кто станет это читать? Обильные рассуждения хороши в философских книгах! И почему повествование должно идти сплошняком, как езда без станций, без передышки?