В черное небо взлетали искры, горящие головни, огонь плясал внутри и выхлестывался сквозь окна. Трещали балки, вокруг было жарко, светло, соседи стояли поодаль, молча смотрели. Было в пожаре что-то весело-разрушительное и страшное — не лачуга горела, а жилой дом!

Надо было спасаться. Мать, поставив в русскую печь калачи из белой муки, с шумом задвинула заслонку и быстро собралась в дорогу: завернула в простыни одежду, белье, затянула узлы… Из всех дверей выходили на открытые веранды мужчины и женщины с узлами и корзинами. За ними плелись дети. Кров оставался позади. Вдогонку — горящее небо. Люди торопились по улице, втянув голову в плечи, держась поближе к домам, от пуль хоронясь за выступами. Красное небо плясало и падало на них.

Гуляевы шли в хвосте. Мать, замирая сердцем, пропустила детей вперед, как бы прикрывая собственным телом. Ах, только бы не в голову… Самое трудное — пройти Артиллерийскую, ныне такую долгую… И прошли, невольно прислушиваясь к стону горящих деревьев и свисту пуль. И не столь опасную Тарасовскую миновали.

Гуляевы остановились перед подъездом, который был знаком только матери с Санькой. Здесь жила родственница их, двоюродная сестра матери. Она ахнула, отворив дверь. Мать прочла на ее лице испуг, по отступать было поздно. Из комнаты вышли две девочки лет пятнадцати и двенадцати, чистенькие, в белых блузках. Мать опустилась на стул, развязала платок. Потом сестра увела ее для разговора. Братья Гуляевы рассматривали обстановку и девочек. Алешино внимание привлекли писанные маслом картины в золоченых рамах, большой шифоньер… А Володьку более всего восхитило, что тут же в квартире уборная, да теплая, чистая, и даже с туалетной бумагой в ящичке, чего он никогда не видел.

Они освоились быстро, мальчики на время забыли о пожарах, о стрельбе. Пока женщины хлопотали на кухне, Санька усадил старшую из девочек в кресло, велел закрыть глаза и начал издали гипнотизировать. Он выделывал руками разные пассы, потом подошел, наклонился и поцеловал ее в губы. Алешка при этом внезапно распрямился, точно пружина, ожидая взрыва, но девочка, вскочив, засмеялась и погрозила Саньке пальцем. Тогда Алеша набрался смелости и сказал:

— Давайте сыграем во что-нибудь.

— В карты, — сказал Володька, и Алеша грозно посмотрел на него.

— В фанты, — сказала младшая из девочек.

— С поцелуями? — спросил Санька.

— Конечно, — уверенно ответила старшая.

А Володьке сунули в руки альбом для рисования, цветные карандаши, но его разморило в тепле, и он заснул. Он проспал до позднего вечера. На ночь мать перенесла его на тюфяк и положила рядом с Алексеем. Саньку устроили на раскладушке.

На рассвете братья услышали гул пушек. Дребезжали стекла от дальних разрывов. Было тошно слышать, как пушки стреляют по Крепости. Утром хозяйка дома, приютившая Гуляевых, принесла слух: будто бы к казакам подошло подкрепление с Урала и привезли шестидюймовые орудия.

— Ожидается штурм Крепости, — сказала она.

Мать перекрестилась при этих словах и зашептала что-то, хотя ранее незаметно было, чтобы она произносила молитвы.

Бои в городе не затихали уже вторую неделю. Начался голод. По уверениям казаков, на Артиллерийской пожары удалось потушить и, судя по приметам, дом, где жили Гуляевы, не сгорел. Санька не раз пытался пройти к дому, но казаки не пускали его.

Родственница каждый день упрекала мать:

— И чего ты оставила калачи?! Вещи забрала, но вещами сыт не будешь.

— Не думала, что это надолго. Я детей спасала, а калачи — разве до калачей было?

— Нет, очень глупо ты поступила, — настаивала родственница, — сейчас они бы в самый раз пришлись.

Ночью Вовка увидел, как родственница тайком подкармливала своих дочек, а накануне сама говорила, что запасы кончились.

На следующий день она завела тот же разговор:

— Калачи-то, может быть, и не сгорели. И селедка у тебя, ты сама хвастала…

Мать, не говоря ни слова, надела пальто, повязалась платком — и в дверь. Санька, схватив свою шинель реального училища, кинулся за ней. В комнату ворвался морозный воздух.

Но Алешку с Вовкой родственница не пустила, заперла перед ними дверь.

— Без вас обойдутся, — сказала она. Алешка лишь посмотрел на нее, сдвинув брови.

Из квартиры на первом этаже вышла женщина, сказала Гуляевой:

— Куда ж вы пойдете, такой ад кругом! Оставайтесь у нас. Чем богаты, тем и рады.

На улице было ветрено, летал колючий снег. Стрельба была ожесточенная, казалось, пули свищут протяжней и злей обыкновенного. Все же они добрались до угла Тарасовской, но тут казаки преградили им дорогу.

— Это на верную смерть идти, — сказали казаки.

Мать с Санькой понимали, что это правда, и повернули назад, отчасти научившись по звуку определять, далеко ли летит пуля.

— Не вышло, — сказал раскрасневшийся на морозе Санька, сняв шинель и засовывая в рукав свое старенькое кашне. — Какие там, к черту, калачи! Обуглились давно. О-буг-ли-лись!

Как ни томил голод, втайне он радовался, что ушел из-под пуль и вновь — в тепле, за толстыми стенами здания.

— А некоторые гимназисты участвуют на стороне офицеров, — сказала младшая из девочек.

— По глупости, по неразумию, — ответила мать Гуляевых.

Отужинала мать с детьми у женщины с первого этажа, что позвала ее. Тут были бедные люди, с ними было просто.

…В эту ночь пушки грохотали остервенясь, и мать проснулась первая, а за нею, один за другим, сыновья. Они поняли, что это и есть штурм, и кучкой сбились в гостиной. На улице было темно, пустынно, словно она была совсем непричастна к событиям ночи. Возможно, и девочек разбудил гром пушек. Или им передалась великая тревога, объявшая семью их родственников и постояльцев? Так или иначе, девочки поднялись до света и, прибрав волосы, прибежали из своей спальни; обняв Гуляеву, они прижимались к ней; они вздрагивали от звуков выстрелов и от этих разрывов, быть может означавших конец всему…

Пушки смолкли наконец. Рассвело. Взошло багровое солнце. Санька первый выскочил на улицу, полуодетый, и прибежал запыхавшись:

— Тихо. И людей не видать!

И верно, настала странная, непостижная тишина. Она треснула по швам, взорвалась совсем нежданно. На улице заплясали тени, она наполнилась людьми. Нет, это были уже не люди, какие бывают в обыкновенной жизни, а потерявшие разум, потому что за ними гналась по пятам смерть. Это казаки, офицеры и еще какие-то неизвестные, не по форме одетые, бежали мимо окон дома к вокзалу. Они бежали, освобождаясь от снаряжения своего, ничего не видя перед собой. Где рядовые, где офицеры? Страх уравнял: у одних спины согнул, у других распрямил чрезмерно. И на лицах страх, один только страх, какого Гуляевы никогда еще не видывали; неживые лица, потерянные…

На мостовую летели пояса с подсумками, винтовки — трехлинеечки пехотинские и казачьи, кавалерийские, — и даже шинели, сброшенные на бегу, летели, как большие подбитые птицы, ложились под ноги, взмахнув рукавами-крыльями, и снежная мостовая преобразилась, почернела от этих мертво раскиданных предметов.

Последним бежал, прихрамывая, молоденький казачок с пушком над губами. На бегу он поворачивал голову, сжимая в поднятой руке маленький пистолет, хотя позади никого не было. Он влетел с ходу в дом, где были Гуляевы, сказал, трясясь подбородком, губами:

— Двор проходной?

Мать посмотрела на свою двоюродную сестру, на этого дрожащего казачонка. Санька всколыхнулся было, но мать строго:

— Тихо, Саня.

Она провела беглеца во двор, показала рукой:

— Вон туда… Да больше не бегай от родительского дома, дурачок несчастный!..

Улица совсем обезлюдела и казалась еще странней, еще невзаправдашней прежнего.

Гуляевы простились с хозяевами, что призрели их, и отправились. Кое-где еще гремели одиночные выстрелы. Горожане выходили из домов, опаленных огнем, с пробоинами в окнах. Алексей с Володей набрали целую гору патронов, но мать торопила их: «Домой, домой!»