Уже более полугода Николай Алексеевич жил дома, встречался с людьми и делал то, что подсказывала совесть, а все же… все же чувство недовольства собой, непривычное для него, являлось — и не редко. И это при всей-то его занятости! С промышленниками разговаривать он не научился. Не хватало у него терпения. Да и они волком глядели, а ведь пора бы взять в толк: не прежнее время, порядки не те и люди изменились!
Подчас его одолевали странные сны: большие уловы, рыба — горами, и бьют хвостами осетры, мечутся, и вся гора рыбная шевелится, стонет, и он стонет вместе с ней. А жена толкает под бок, он откроет глаза и вновь — тот же сон. И казалось, вздымаются тяжелые зеленоватые воды Каспия, захлестывают его подчалок и его с головой накрывают, а он силится выбраться… Да, море, лов звали его, томился он в городе.
Лучшие часы его были, когда отправлялся с группой рабочих за город, учил стрелять из винтовок. Винтовочек потихоньку-полегоньку прикапливали, хотя стреляли, осторожности ради, холостыми.
Возвратясь домой, он не сводил глаз с жены, а оставшись наедине, начисто забывал свои годы, что стало для нее несколько даже утомительно.
— Веришь ли, — говорил он, — даже в окопе… Тут снаряды летят с подвыванием таким, над головой смерть кружит, а я вижу тебя шестнадцати лет и двадцати. И теперешняя ты мне не кажешься старше… И я только думаю: хотя бы мне этот обстрел пережить, и я напишу ей и скажу то, чего ранее не успел сказать…
— Ты бы лучше о деле что-нибудь… — сказала она.
— Это и есть дело. Первей первого… А первое дело, думалось тогда, самодержавию каюк. Второе: детей наставить, чтоб не ветрогонили, а учились. Третье мое дело — морское. А между делами самому хотя бы по книжкам получиться, серость свою поуменьшить.
— Какое еще морское! — отвечала она. — На море более не пущу!
Вот так они разговаривали, и отец делал кое-что по дому.
Рылся он и в Санькиных книгах и однажды из-под кипы, — Нат Пинкертонов Санька успел выдворить вон, — вытащил «Астраханский журнал», старый, довоенный, 1910 года, и углубился в чтение, а потом вдруг стал хохотать на весь дом и допрашивать Саньку:
— Ты откуда это взял, а? Кто тебе принес?
— Не помню. Из наших реалистов кто-то… У его бати библиотека, — осторожно ответил Санька.
А отец крикнул в открытую дверь:
— Нет, ты послушай, мать, ведь я семь лет назад и думать не думал, что такое могут в журналах печатать, и не в подпольных, нет, боже упаси. Ты пойди послушай!
Мать неохотно уселась на кушетку — как ни скудно хозяйство, а дел не переделать, — и Николай Алексеич, отчеркнув Санькиным карандашом на полях отдельные места, стал читать вслух:
— «Реакционная политика министра народного помрачения г. Шварца, пропитанная духом полицейского воздействия на науку…» — Он вновь засмеялся, обнажая зубы, из которых один, боковой, был щербатенький. — Ну здорово! А вот еще: «Всем хорошо известно, что господство правительств всех времен и народов основано на невежестве масс». Насчет всех времен и народов не знаю, а насчет нашего — святая правда! Нет, постой, еще одну строчку прочитаю: «Умер Муромцев. Оплакивает его вся Россия, за исключением, конечно, черносотенных банд — Пуришкевичей — Гучковых — Бобринских». Слыхала? А меня за такие слова погнали на фронт, не посмотрели, что четверо детей… Да, вот какие дела на свете бывают.
Однако для дома совсем мало оставалось времени, да и отвык, давно отвык, еще до того, как на фронт отправляли, потому что все дни, месяцы — на море пропадал. А ведь любил жену. И детей. Но… Надо бы понимать: ребятишки они, а он разгневается на ту или другую шалость или детскую их грубость и прибьет. Саньку-то поздно трогать. Может, надо брать терпением да внушением? Он младших прибьет, а от него и Санька сторонится, и женушка… Был бы жив самый старший, Антон… Или сидел бы на месте, в Астрахани, Илья… Илью он ждал с нетерпением, стосковался крепко.
Свидание отца с Ильей поразило младших Гуляевых. Отец поворачивал старшего своего сына то в одну сторону, то в другую и все не мог наглядеться. И лицо отца смягчилось, помолодело, глаза не суживались, как у скифа, брови не сдвигались грозно. И слова у него для Ильи были особенные. Точно каким добрым вестником прилетел к нему Илья. Старший сын! И не чета остальным трем, хотя и эти неглупы, нет.
Однако ненадолго принес Илья радость отцу. Кончились меж ними шуточки да любование, и разговоры стали неровные.
— Может, это и верно: пусть все идет своим чередом, — говорил отец словно сквозь зубы. — А если на фронте кровь льется?! — И останавливал на Илье требовательный взгляд. — А если силу применить, подавить кого надо, чтоб на фронте кровь рекой не лилась? Как по-твоему?
— Не знаю, — говорил Илья, заметно мучаясь и отводя глаза.
— Простые рабочие и солдаты знают, а ты не знаешь…
— Возможно, в них говорит один лишь социальный инстинкт, стихийная озлобленность, и они не думают о будущем, — несмело сказал Илья. И видно было, он хотел окончания спора, слишком тяжелого для него.
— У них есть ин-стин-кт, а в тебе его нет? — ловил его на слове отец. — В народе говорят, смеются: «Хоть с голоду пухнем, да на воле живем». «Жить по воле — умереть в поле». Да это кой для кого страшненький смех. Не говорю о том: людям равенство в имуществе подавай. Временное правительство не дало ничего: ни мира народу, ни земли крестьянам…
— Идея равенства более всего пленяет массу… Но это только кажется, что в ней, в этой идее — разрешение всех вопросов, — отвечал Илья и замолкал надолго. А отец мрачнел, Илья словно ускользал от него…
Провожая Илью, отец заметно смягчился, но в крупных, резких чертах его была слишком явная скорбь. А мать — мать была неизменно ласкова с Ильей, словно ее не касались эти разговоры, хотя отец ей был более понятен, нежели Илья. И братьям понятнее был отец. Но и к Илье лежало сердце. Противилось оно отлучению сто от семьи, ибо он заметно был одинок!
Разлука с домом, с Верочкой на этот раз была для Ильи такой тьмой непроглядной, какой не бывала никогда. Он удивлялся даже: как мог он ранее не ценить хотя бы некоторое благополучие Верочки и возможность встречи? Конечно, всегда опасно надолго расставаться с любимой. В тот первый отъезд он надеялся на скорую встречу. А теперь?.. Ничто не говорит, каков будет завтрашний день.
Наступила золотая осень, затем листопад. Сад облетел. Верочка выходила к калитке и смотрела на дорогу, не покажется ли почтальон. Она знала: если письмо Ильи попадет отцу, то этого письма ей не видать.
Глава четвертая
ГОРОД ВЕТРОВ
Четырнадцатого августа Астраханская объединенная социал-демократическая организация, созданная в марте, раскололась, и большевики — их насчитывалось более ста человек — создали свою организацию, которая быстро стала расти. С каждым днем увеличивалось и влияние большевиков в Астраханском Совете рабочих, солдатских и казачьих депутатов.
Четырнадцатого сентября расширенное заседание Астраханского Совета решило передать всю власть в губернии Советам, организовать вооруженные рабочие дружины — Красную Гвардию, землю передать трудовому крестьянству, фабрики, заводы, промысла — рабочим. Накануне неведомые люди избили губернского комиссара от Временного правительства, и тот вскоре сбежал из города вместе с начальником губернской милиции, а члены Продовольственного комитета попрятались от гнева толпы на чужих квартирах. Те же неведомые люди в конце сентября начали громить государственные винные склады, однако военная секция Совета остановила погромы, навела порядок. Казачьи верхи в сентябре отозвали своих представителей из Совета.
Бурей пронеслась по городу весть о свержении Временного правительства. А потом стали приходить известия из Москвы, из других городов. Новая революция распространялась все шире. И имя Л е н и н отныне было у всех на устах.