На Артиллерийской в одном конце сгорело два дома и в другом конце. Пес Полкан встретил их едва ли не на углу. Он прыгал, как подброшенный, упирался передними лапами матери в грудь, стараясь лизнуть в подбородок, отскакивал и с визгом бросался снова, а Володьке с Алешкой все лицо облизал.

— Полкан — где воблу отроет, которую еще в начале холодов зарыл, где еще что, и вот так две недели питался! — сказала Шурочка, переждавшая вместе с матерью пожары в одном из соседних подвалов.

Они поднялись по лестнице. Мать открыла дверь. По комнатам разгуливал холод, и во всем было нежилое, остылое. А калачи оказались в самый раз — румяные и поспевшие, нисколько не подгорели. Только подсохли. Братья тотчас их расхватали.

Они едва успели набрать дров и затопить печь, как в квартиру вбежала материна приятельница по двору, работница маслобойного завода, и зашептала ей на ухо. И ушла.

— Саня! — сказала мать с волнением, торопясь. — Сними шинель. — Она не дала ему опомниться, стащила с его плеч шинель реального училища с блестящими пуговицами, быстро и аккуратно подсунула под матрац, а ему откуда-то вытащила ватник. — Надевай! Живо!

На лестнице загремело. Вся семья, выбежала на веранду: «Отец!»

Это был не отец. Это был человек в кожанке, с наганом в руке, поднятым вверх, на уровне плеча, и рядом солдат с винтовкой наперевес — широкоскулый, с раскосыми глазами.

Человек в кожанке, держа палец на спусковом крючке, направил наган в Санькину грудь и сказал:

— Ты реалист. Признавайся. Я с улицы видел: ты по веранде прошел! — И казалось, он только звука ждал, на челюстях играли желваки.

— Ну что вы, — быстро заговорила мать, подавшись на полшага вперед, словно готовясь принять пулю на себя, — он никогда не был реалистом, вы ж видите, какая семья, он в депо работает, в железнодорожном депо, а отец — депутат Совета…

— Отойди в сторону! — сказал человек в кожанке.

Рядом, на соседней веранде стоял жилец. Это был бородатый мужик лет тридцати, прозванный братьями Гуляевыми «Куда ветер дует». Человек этот был неопределенной профессии, чем зарабатывал — бог ведает, а убеждения менял по обстоятельствам. Еще год назад он говорил: «Государь император знает, что делает. Со смутьянами надо покончить, тогда и войну выиграем». После свержения царя: «Разве он чего понимал, Николашка? Пьяница был горький. Львов с Милюковым — гениально природой одаренные люди». Во времена Керенского он славил Керенского. После падения Временного правительства клял Керенского и внушал Гуляевой как бы по секрету: «Самая правильная партия — есеры! Правильней нет». Перед началом боев в городе: «Солдатня да оборванцы из Красной Гвардии — разве им можно власть дать?» Зато полчаса назад он встретил Гуляеву словами: «Поздравляю! Наши-то, а? Мо-о-лодцы!» И вот этот человек теперь стоял на пороге и смотрел внимательно и безмолвно.

— Не отойду, — шепнула мать, заслонив собой Саньку.

— А этот — гимназист? — сказал человек в кожанке, глазами показывая на Алексея.

— Ему и всего-то одиннадцать лет, — сказала мать, почти на два года убавив Алешкин возраст.

— Против нас и такие дрались, — скупо сказал человек в кожанке, не опуская нагана и вновь переведя взгляд на Саньку, словно испытывая тяжесть этой мгновенной, плотно нависшей тишины. А сосед недвижно стоял на пороге.

На лестнице опять шаги, братья словно сквозь марево увидели перед собой самодовольную физиономию Горки, и вряд ли у кого из них сердце не покатилось холодным комком в груди. Но тут на лестнице загремело вновь, казалось деревянные ступени сейчас обломятся — то поднялись быстрей ветра отец с Фонаревым, оба заросшие, не узнать. Фонарев, еще не остыв после боя, в распахнутой матросской шинели, с открытым воротом бушлата, направил огромный маузер на кожанку и рявкнул сорванно:

— Опусти револьвер, га-а-д! Опусти, говорю!..

Гуляев-отец властно сказал солдату-монголу:

— Отдай винтовку! — И выхватил, вырвал у него из рук.

Человек в кожанке опустил револьвер. Он стал белей снега.

— Отдай револьвер! — сказал Фонарев. — Кожа-а-н-ку надел!

— Не отдам.

— Работу себе нашел! — сказал Фонарев. И к Гуляеву-отцу: — Я сведу его в Крепость. Ты подожди, Я мигом. — Затем вновь к человеку в кожанке: — Пойдем. Пойдем, говорю! — И он повел его, не выпуская из руки свой маузер.

Рядом с человеком в кожанке пошел солдат с широкими скулами и узкими раскосыми глазами, которому Гуляев вернул винтовку, перед тем разрядив ее.

Гуляев мог наконец обнять жену и детей. Соседний жилец скрылся в своей комнате, Горка исчез, испарился.

Отец сразу же стал утешать мать.

— Старшего Зубина, гимназиста, убили на глазах родителей, — сказала мать. — С чердака стащили. А ведь он несмышленыш. Его на медные деньги учили, как и я своих.

Отец схватил в кулак жесткую отросшую бороду; глаза белые, горят своей верой, как у раскольника, и смотрят вдаль, поверх головы матери.

— Война, — сказал он чужим голосом. — Двое дерутся, третий не лезь.

— Он не воевал. Он дома сидел, как и наш Санька, — сказала мать.

И отец стал говорить, что и в горячке боя были напрасные жертвы.

— Нет, — сказал он, — ни тех, что с Зубиным расправились, ни этого, целившего в Санькину грудь, не оправдываю! — И добавил угрюмо: — Вот, значит, как они революцию понимают…

«Они» — это относилось к человеку, которого увел Фонарев.

Из рассказа отца можно было составить картину последнего дня боя. Под покровом ночи раскрылись высокие ворота Крепости, и оттуда тесными группами, скорым скользящим шагом вышли вооруженные люди. Вдоль заборов, по кривым улочкам, только снег скрипит под ногами, пробирались они на окраины, где такие же вооруженные отряды тринадцатый день держали оборону. Среди окраинных слышен был разноязычный говор: русский, татарский, калмыцкий, киргизский — это пришла к солдатам и рабочим подмога из уездов. И, соединившись, всей массой ударили они ранним утром по центру города, взяли в клещи.

— Думаешь, это началось сразу? — сказал отец. — Считай, с сентября прошлого года, когда казачество отозвало своих представителей из Совета.

Он помолчал, усмехнулся.

— Дураки! Им бы тихонько войти в Крепость, взять нас, а они бабахнули из пушки, ну и… подали нам сигнал. Может, и так ворвались бы, да веришь ли: один наш пулеметчик за пулеметом «Гочкис» залег у ворот Крепости и отразил нападение. И еще достал огнем расчет единственного на первых порах орудия, что было выставлено против нас в конце Московской улицы. Конечно, и сам весь был изранен… А в Крепости окопчики — наспех отрытые. А сигнал наш перед наступлением слышали? Гудки заводов, колокольный звон. И выстрел из пушки — у противника отобранной. Флотские ребята помогли нам. Ледокол «Каспий» разбил лед, не дал казакам переправиться с Форпоста и захватить порт. Он замолчал вновь — ненадолго.

— Захватили они, значит, магазин братьев Гантшер, здание бывшего войскового управления и Гостиный двор, а через бойницы двора можно бить на выбор любого в Крепости на расстоянии от ста до пятисот шагов — самое большее. И вот… трудно было решиться, сердцем переживали, а выхода нет: поджечь эти здания. Ты знаешь магазин Гантшеров — красавец дом. Маркизы над окнами, шелковые портьеры на втором, на третьем этажах… Словом, выполнили. Много тут наших полегло. А после откуда-то взялись мародеры, грабить стали. А мы по ним из винтовок…

— А штурм был? — спросил Саня.

— Был штурм.

Фонарев вернулся не так скоро, как обещал, и особенных сведений не принес. В Крепости он не застал никого, кто властен был принимать то или другое решение. К тому же и хлопот по горло — недосуг. Открывался губернский съезд Советов, назначенный было еще на 15 января.

Съезд закрепил победу Советской власти в Астрахани.

Сразу после январских боев Санька записался в отряд Красной Гвардии.

Кончилось за городской заставой занятие отряда. Смеркалось. Инструктор по стрельбе, не считая, собрал в ящик патроны. Красногвардейцы разбрелись.