— Сегодня, говорят, снова Чаплин? — спросила Шурочка. — Но мой герой Мозжухин. Все девочки влюблены в него. — И тряхнула косичками.

— На то они и девчонки! — пренебрежительно сказал Володя. — Сравнили: Мозжухин или Чарли Чаплин! Или Макс Линдер! Знаешь, какая история с ним случилась в четырнадцатом году? Едет Макс Линдер на океанском пароходе из Европы в Америку. Сниматься в кино. Это был шикарный пароход. И надо же было: пока пароход пыхтел-тарахтел, началась мировая война. И однажды из пучины моря поднимаются немецкие подводные лодки и наставляют орудия прямо в борт пароходу. Ну, понятно, на пароходе переполох, визг, плач, все носятся как угорелые, прыгают с бортов прямо в воду. И тогда выходит на палубу в ночной пижаме и помахивая тросточкой… кто бы ты думала?

— Макс Линдер конечно.

— Макс Линдер, — повторил Вовка, убедившись, что в риторических вопросах проку мало. — Он вышел на палубу в пижаме и как ни в чем не бывало стал во весь голос петь какую-то песенку. Ну, вроде: «Сама садик я садила…» Тут хохот с двух сторон: и на пароходе, и на подводной лодке. И подводная лодка не сделала ни одного выстрела, скрылась в глубине. В общем, Макс Линдер спас жизнь всем пассажирам и команде.

Илья подошел к центральной площади, когда на боковой улице показались первые ряды демонстрантов. Рабочие и солдаты шли вольно, без опаски. Пестрели в рядах и женские платья, косынки. Покачивались в струящемся воздухе плакаты: «Долой войну!» — черной краской и «Да здравствует международная солидарность трудящихся!» — красной. Веселая, потная толпа заливала площадь, радуясь своей силе, своей безоружной смелости, радуясь потому, что демонстрация всегда праздник. Сброшен с души мусор быта: зависть, корысть, мелочный эгоизм. Общая для всех забота вывела тебя из дому одновременно с соседом и соседом соседа, раскрыла твое лицо ему, а его лицо тебе. Демонстрация всегда праздник. Грозный праздник.

Перед толпой, пританцовывая, бежал по-скоморошьи Афоня, запрокидывая голову и отпивая глотками пиво прямо из горлышка бутылки. Бежал, оборачиваясь и смеясь. Худая его шея была повязана красным шелковым шарфом, светлые легкие волосы разлетелись, словно одуванчик, и собой напоминал он шута из детской сказки. А рядом с ним бежал, подпрыгивая, какой-то мальчуган, держа в кулаке нитку, протянувшуюся к небу, где плыл весело и независимо бумажный змей.

Показался казачий разъезд, человек десять. А за ними еще, еще… Кони под всадниками сытые, крупы лоснятся, и копыта звонко стучат по мостовой. Издали казаки все темные и скуластые, с каменными, беспощадными подбородками. Да, не вовремя он выехал, отряд. Может, и случайно. А из толпы: «Долой, долой!», и вместе с «долоем» — камни.

Закрутились над головами шашки, тесня толпу. Подрубленные, упали плакаты. Бессильно повис, опустился на землю веселый бумажный змей. Толпа заметалась.

Вовка увидел, как Шура побежала по тротуару, он не успел окликнуть ее: перед глазами метнулась с мостовой молодая женщина в распоротой тонкой кофточке. Женщина делала жалкие усилия удержать расползшуюся ткань, а на белой обнаженной шее и груди красный рубец — след казацкой нагайки, — зрачки расширены страхом, и лицо побелевшее… Вовка мгновенно сорвал с себя рубаху, кое-как напялил на женщину, а сам, полураздетый, кинулся к ближайшей парадной.

Толпу словно сдунуло с площади. Один Афоня, опустив руки, стоял посредине мостовой.

— Афоня! Афоня! — это был Вовкин отчаянный крик.

— Афоня! — более взрослый и требовательный голос с противоположной стороны — голос Ильи. И еще другие голоса: «Афоня!», «Афоня!».

Афоня вертел своей головой-одуванчиком. Афоня — дурачок, не видит он, что ли, как мчится на него потная, грудастая конная десятка, как дробно стучат копыта?

Стоит Афоня посреди площади, и глаза его озаряются — но чем? безумие или разум приковал его к этому лобному месту?

— Афоня! — зазвенел плачущий Вовкин голос.

— Беги же, беги, дурной! — с другой стороны.

Афоня поднял сжатый кулак и потряс им. Он вскинул голову и распахнул руки — для объятия или для распятия? Он крикнул: «Да здравствует…» И копыта смяли его. Передние ряды казачьего эскадрона отбросили одинокое разбитое тело, которое только что танцевало на площади, вроде прекрасного воздушного шара, ласкового ко всем. Эскадрон промчался, и уже ничто не дрогнуло в его едином твердом строю. В голове Ильи пронеслось болезненно, как невозможная гримаса на чужом лице: «Упали и разбилися…»

Илья пошел не домой, а прямо к ней, к Верочке, дочери учителя, в сад. Все, что творилось в мире и радостного и беспокойного, не имело касательства к его любви, которую он сохранял в чистоте. Все тряслось, все рушилось: законы, установления, состояния, привилегии и звания, государство и традиции, но в хаосе цвел маленький садочек, и там жила его любовь.

Он бросил камешек в окно и отошел за ствол яблони. Верочка выбежала из дому. Осмотрелась и пошла по дорожке.

— Илюша, где ты?

Он вышел из-за дерева и стал целовать ее руки, лицо…

— У тебя такой вид. Что-нибудь случилось?

— Да так… — Он сморщил лоб. — Там, на площади, Афоню-дурачка казаки… конями затоптали.

— Боже, зачем им? Такая свобода, и вдруг… Бедный Афоня! Я так живо представляла его по твоим рассказам…

— Уедем со мной. Я буду работать… Я тебя никогда не оставлю.

— Нет, без папиного согласия… Я у него одна. И мне рано еще.

— Хорошо. Я пойду к твоему отцу и скажу. Мы должны обручиться.

Она отрицательно покачала головой.

— Твои споры с папой… Он негодует: как можно требовать прекращения войны?! Он скажет: надо снять с себя студенческую тужурку и крепко держать винтовку в руках, пока на полях сражений льется русская кровь.

— Если ты тоже так думаешь, я пойду в армию.

— Нет, Илюша. Сейчас не 1812 год. Я совсем не хочу, чтобы ты сложил голову неизвестно за что.

— Ладно, — решился Илья. — Жди меня здесь.

— Виктор Максимович, я к вам, разрешите?

Учитель сидел за большим столом, на котором были разложены книги, бумаги, стояла мраморная чернильница. Он повернул голову к Илье — лицо породистое, прямой нос, глаза серые, сумрачные.

— Заходите, заходите, молодой человек. Прошу вас, — он показал рукой на кресло.

Илья сел на краешек.

— Что скажете приятного?

— Я люблю вашу дочь, Виктор Максимович!

— Большая честь.

— Я хочу, чтоб вы знали, что я ее никогда не оставлю. И прошу ее руки.

— Скажите, какая деликатность… в наше грубое время! И какая нынче поспешная молодежь! Вы сами еще ребенок, а уж хотите жениться.

— Я студент-медик.

Учитель взял со стола бронзовую статуэтку бегущей девушки и стал вертеть ее между пальцев.

— А кормить… На что вы собираетесь кормить свою супругу?

— Устроюсь по вечерам работать.

— Миленькая жизнь. Идет кровопролитная война, а вы мечтаете о семейном счастье. В стране голод смотрит в глаза… Это безответственно, молодой человек.

— Я все продумал, господин учитель.

— Между прочим, каких вы придерживаетесь взглядов? Монархических, эсеровских, или вы эсдек?

— Я не интересуюсь политикой. Врач должен лечить больных, кто б они ни были: буржуа, дворяне или рабочие, ловцы на Каспии.

Учитель усмехнулся:

— Где нам до дворян! Вы — из пролетариев. Вам безразлично, по какому пути пойдет Россия?

— Россия — свободная республика, и этого довольно. Будет Учредительное собрание. Оно все продумает.

— Россия — волнующийся океан. Как я могу отдать вам свою дочь?! Это все равно, что я взял бы и… — он швырнул статуэтку в слабо освещенный угол кабинета. — Моя дочь не статуэтка!

— Я тоже так считаю, — Илья поднялся с кресла. — Жизнь меняется. А вы этого не хотите признать.

— Да, распалась цепь времен, — сказал учитель самому себе.

— Прощайте, — Илья повернулся и вышел.