Балестрини с изумлением проводил его взглядом, затем позвонил курьеру. На сей раз, как ни странно, это принесло результат — тот сейчас же явился.

— Не могли ли бы вы мне ненадолго достать магнитофон? — любезно осведомился Балестрини. Старик Винченти был человек надежный, хоть и очень медлительный. Он долго молча мялся в дверях, потом темные морщины на его старом лице пришли в движение, и наконец, пожевав губами, он пробормотал:

— Поищем… наверно, достанем… вот доктор Якопетти сегодня утром…

С магнитофонами была просто комедия, но она уже никого не веселила. Получить магнитофон превратилось в целое дело — их было всего несколько штук, а требовались они постоянно. Но однажды случайно стало известно, что еще с 1971 года всем преторам Республики полагается казенный магнитофон. Только пользоваться ими оказалось невозможно: не было кассет с магнитофонной лентой, а работники канцелярии отказывались покупать их без разрешения Счетной палаты[34], иначе потом хлопот не оберешься или придется платить из своего кармана. Так с 1971 года полторы тысячи очень дорогих специальных магнитофонов неподвижно лежали мертвым грузом в районных судах, а в прокуратуре и, наверно, также в апелляционном, верховном судах и во всех других судебных учреждениях они были большой редкостью.

Однако не прошло и пяти минут, как Винченти, громко сопя от усилий и гордости, водрузил перед Балестрини на письменном столе магнитофон и ушел, попросив вернуть его не позднее одиннадцати.

Сначала безмолвный шелест крутящейся ленты заставил Балестрини подумать, что на ней вообще ничего не записано или же записи стерты. Он уже хотел нажать кнопку быстрой перемотки, когда после сухого щелчка вдруг услышал собственный голос. Он узнал себя не сразу и удивился, что говорит чуть нараспев, с чисто римской интонацией, — раньше он за собой этого не замечал. Затем послышался голосок Ренаты — она докладывала ему, что сказал врач, который был у девочки: фарингит с небольшой температурой.

Это позволило ему установить, что запись сделана пять-шесть дней назад. Потом снова щелчок, короткая пауза и начало записи следующего разговора. Снова голос Ренаты, но звучащий по-другому — тоном выше, напряженно.

— …Я ведь просила не звонить мне сегодня утром.

— Но ты знаешь, что я не могу без тебя, — тотчас ответил совершенно незнакомый ему мужской голос. Несколько секунд молчания, потом снова тот же голос: — Ты давно одна дома?

— Андреа только что ушел.

— Что ты собираешься делать сегодня утром?

— А что я могу делать? Приберусь немного в доме…

— Может, увидимся?

— Я сказала тебе, Джино, нет.

Непроизвольным движением Балестрини остановил дьявольский аппарат. Голос определенно незнакомый, но «Джино», черт возьми, это имя что-то ему говорило! Он снял очки и потер глаза. Джино? Пошарив наугад в среднем ящике стола, он нашел коробочку с мятными леденцами и положил два-три в рот. Возможно ли? Джино — так звали человека, от которого у Ренаты был ребенок, потом, воспользовавшись тем, что его призвали на военную службу, он незаметно исчез. Это произошло довольно задолго до того, как Балестрини познакомился с Ренатой. Девочка уже ходила и начинала говорить — очаровательная обезьянка с таким же беззащитным и трогательным личиком, как у матери… Неужели это действительно он?

Балестрини снова нажал на кнопку, и охватившее его сначала любопытство сменилось чувством горечи. Ему казалось, что он видит перед собой печальные глаза Ренаты, видит, как она, вобрав голову в плечи и прислонившись спиной к стене, стоит в полутемном коридоре и разговаривает по телефону. В одной руке у нее трубка, другую она прижимает к груди и настороженно прислушивается — у прислуги свои ключи, и она является, когда ей вздумается.

Он отчетливо представил себе Ренату и неожиданно понял причины множества мелких перемен в жене, которые до того не понимал. Ему даже стало ясно (при этом он от боли закрыл глаза), откуда этот тяжелый запах алкоголя — раз или два он почувствовал его наверняка.

И вот, фраза за фразой, пауза за паузой, Рената то защищалась, то обвиняла, то спорила, но так или иначе двадцать минут не отходила от телефона и закончила разговор только тогда, когда наконец явилась прислуга с хлебом и молоком. Ее собеседник намекал на какие-то свои дневные свободные часы: видимо, он не был связан определенным распорядком работы. Наверно, он коммивояжер или кто-то в этом роде. Балестрини почувствовал дрожь в коленях, когда услышал, что Джино нередко дежурит возле его дома, выжидая, когда он уедет, а потом заходит в телефонную будку напротив их подъезда. Он начал лихорадочно рыться в памяти, но, увы, ведь он всегда так плохо запоминает лица. Да имеет ли какое-нибудь значение, вспомнит он или нет, как выглядит человек, который мог быть этим Джино. Он остановил ленту как раз в то мгновение, когда зазвонил телефон. Подождал, насчитав семь звонков, пока тот замолчит.

Ни злости, ни раздражения, ни возмущения. Лишь унижение, горечь, удивление и растерянность, но прежде всего — страх, страх, страх. Что же будет? Перед ним лежало не досье с результатом следствия, которое он должен изучить, сидя у себя за столом с уголовным кодексом в руках. Он знал, что абсолютно не способен объясниться с Ренатой, говорить с ней о том, о чем всего полчаса назад не мог и помыслить. Но молчать будет еще ужасней. Как, как все это могло случиться? Внезапно, без всякой внутренней связи, он вспомнил, как был смущен бедняга Де Дженнаро, и ощутил прилив горячей симпатии к капитану. Балестрини понял, насколько неловко должен был чувствовать себя Де Дженнаро. Должно быть, он долго раздумывал, как поступить: искушение умыть руки, наверно, боролось в нем с желанием оказать дружескую услугу. Но сознание того, что Де Дженнаро, а до него сотрудник, занимающийся записью телефонных разговоров, слышали эту беседу, заставило Балестрини еще глубже ощутить весь позор и комичность своего положения.

Он вновь включил магнитофон, прокрутил пленку назад в поисках фразы, которая его особенно задела. Наконец он нашел ее. Коммивояжер терпеливо слушал бессвязные жалобы Ренаты, она путалась, голос ее замирал.

— Прости, но в конце концов, что такого особенного в твоем муже? Почему ты так переживаешь? — прервал ее бывший любовник. — Он приносит домой жалованье, не наставляет тебе рога — вот и все его достоинства… Можно подумать, что это твой дядюшка…

Он предпочел не слушать жалкий лепет Ренаты и прокрутил ленту вперед, стараясь ни о чем не думать. За это время телефон вновь дважды принимался звонить, но теперь уже не так настойчиво. Балестрини выключил магнитофон и вызвал Винченти, знаком показав, что тот может забрать аппарат. Чтобы избежать болтовни старика, Балестрини сделал вид, будто с головой погружен в лежавшие перед ним бумаги, и даже вооружился авторучкой.

— Винченти, постой, — вдруг вспомнил он, когда тот уже закрывал за собой дверь.

— Да, доктор?

— Кофеварку уже починили?

— Да, еще вчера вечером.

Кофе — вот что сейчас ему было нужно. Только бы уйти из кабинета. Он вышел в коридор, где, как обычно, нескончаемым потоком текли толпы посетителей. Люди вглядывались в таблички на дверях, искали нужную комнату, хотя она, возможно, находилась совсем в другом здании.

Уже подойдя к кофеварке, окруженной, как всегда, плотным кольцом жаждущих кофе, он заметил среди них Де Дженнаро. Но Балестрини успел осушить пластмассовый стаканчик, прежде чем капитан обернулся в его сторону. К своему удивлению, он увидел, что Де Дженнаро не отводит взгляда и не выказывает смущения, как он ожидал. Капитан смотрел Балестрини прямо в лицо, дружески, но вовсе не с каким-то особо доверительным видом.

— Мне надо бежать в Палаццаччо, доктор. Я вам не нужен?

Балестрини отрицательно покачал головой. Нет, разумеется, нет, он ему сейчас не нужен, но почувствовал, что с этой минуты лед между ними растаял, хотя они наверняка никогда не обмолвятся больше о магнитофонной ленте ни словом. Однако Де Дженнаро неожиданно добавил: