— Например? — прошептала Мари.
— ...Ну что именно, это уж дело совести каждого. Но все это шутка, дорогая Маша, по-моему, проповедник из меня неважный, а судья тем более, разве что на ринге. Да и какая вы преступница? Достаточно посмотреть вам в глаза, и тут же убеждаешься, что вы — ну, если не ангел, то по крайней мере праведница...
Последнюю фразу Озеров произнес с улыбкой.
Искупить.. Чем? Как? Что она может сделать? Она, Сергей, его начальник, его сообщники... Это даже не песчинки, песок — чистый. Это мусор. С кем схватились? На кого осмелились руку поднять? Машинально Мари задала вопрос:
— Вы говорите, что вину можно искупить. Не всякому это удается. Ну вот я. Что я могу сделать?
— Как что? Вы же журналистка! Ну представьте себе (я беру первый попавшийся, но довольно распространенный пример), что вы, подобно многим вашим собратьям по перу, ругаете почем зря Советский Союз, советских людей и так далее. Вдруг в вас заговорила совесть (что, к сожалению, с вашими братьями по перу бывает редко)! Что вы можете сделать? Открыто и честно признаться в том, что поступали подло, и начать писать правду...
— Так ведь этого никто не напечатает.
— Почему не напечатает? Есть ведь у вас во Франции либеральные газеты, и левые, и коммунистические. Наконец, такое заявление, если попросить, наверняка напечатает любая советская газета. В общем, всегда можно что-то придумать. Было бы желание.
...Мари все сомневалась, понял ли Озеров что-нибудь, догадался, и каждая их беседа имеет некий тайный смысл. Или это цепь случайных совпадений, все ей мерещится?
Эти мысли, сомнения ни на минуту не оставляли Мари. Лишь они ее и занимали. Потому и было таким страшным пробуждение в то утро, когда под дверью она нашла короткую записку: «Действуй. Первое предупреждение. Сергей».
А «Атлантида» между тем все неслась к берегам Австралии. Путешествие многих утомило. Меньше было купальщиков в бассейнах, меньше игроков на теннисном корте.
Пассажиры первого класса теперь охотней сидели о шезлонгах, поглощая все новые порции виски или кока-колы, в зависимости от возраста и привычек. Пассажиры четвертого и пятого классов, наоборот, приободрились — наконец-то их путь на Голгофу подходил к концу. Прильнув к толстым стеклам иллюминаторов, они всматривались вдаль.
Сначала появились еле видные за туманной дымкой горы, меловые сбросы. Аванпост пятого континента — мыс Натуралиста. Отсюда до Мельбурна «Атлантиде» предстояло пройти еще три тысячи километров.
Компания делала все, чтобы последние дни пути запомнились пассажирам. Ежедневно устраивались всевозможные конкурсы: на самую красивую походку, на самый красивый купальный костюм, на самую красивую улыбку, просто на самую красивую женщину.
Началась корабельная лотерея, главным призом которой был автомобиль. По вечерам разноцветные огни фейерверков полосовали небо, затмевая казавшиеся на их фоне тусклыми звезды.
В кабаре и концертном зале шли спектакли, кинотеатры работали круглые сутки.
Однажды от далеких берегов подлетела, сверкая на солнце, пятерка самолетов. Они проделали в воздухе головокружительные фигуры, оставляя за собой плотные струи цветного дыма, и улетели обратно. Над океаном надолго повисли километровые буквы: «Шины Маккензи».
Ученые, как и прежде, собирались на палубе, беседовали, спорили. Но Левер и Маккензи все чаще отсутствовали «на перекличке». Первый устал — он отлеживался в каюте с бутылкой бургундского и романом. Второй пропадал в телеграфном зале.
Берега приблизились — темные и высокие, с редкими свечками белых маяков. Возникли леса, и над их ровной кромкой уносились ввысь гигантские эвкалипты, похожие на фабричные трубы с нависшими над ними дымными тучами-кронами.
С холмов сбегали к океану желтые, кофейные, зеленые аккуратненькие виллы под красными крышами. На песочных пляжах уже можно было различить купальщиков.
Потом берег стал более пологим, за ним открылись убегающие вдаль изумрудные поля, рощи, лесные полосы. Быстроходный маленький пароходик доставил на «Атлантиду» представителей береговых властей, лоцмана, репортеров.
Среди других знаменитостей, привлекших этих последних на борт, были и члены научной группы ЮНЕСКО. Уже многие газеты сообщили читателям, что «Австралия — родина Первого человека», что трудно переоценить значение открытия, сделанного Даусоном, Вудвардом, Маккензи, что это переворот в антропологии, что подтверждается теория Вегенера, что теперь нет сомнения в наличии на западе Австралии, в районе Карнарвола, возле которого расположен Пилтдоун, золота. Газеты усиленно рекламировали членов научной группы, присваивая им всевозможные ученые титулы и выражая уверенность, что утвердить официально величайшее открытие составит для них лишь приятную формальность.
Репортеры набросились на ученых, но их постигло разочарование. Шмелев заявил, что намерен воздержаться от интервью до окончания работ; Холмер сказал, что не желает размениваться по мелочам, он готовит серьезную статью. Закончит — пожалуйста, перепечатывайте. Левер без конца рассказывал газетчикам о себе, но ловко обходил все вопросы, касающиеся главного.
И только Маккензи готов был давать интервью с утра до вечера.
Брегг не ел, не спал, а главное, не пил. До конца пути оставались считанные дни. В любой из них должны были произойти события. С вечным пером, зажатым в потной руке, он бродил по кораблю. Когда же эта дура начнет действовать? Чего она ждет? Каждый вечер он с надеждой всматривался в возвращающегося в каюту Озерова. Но на лице советского журналиста было безмятежное спокойствие. Значит, опять ничего!
Мари Флоранс больше не ходила в бар. Виски ей приносили в каюту, как и обед. Она запиралась там на целый день и только вечером, когда надеялась встретить Озерова, выходила на палубу.
Лицо ее осунулось, побледнело, глаза тревожно блестели.
Она совсем перестала смеяться и мало говорила. Озеров шутил, пытался вызвать ее на разговоры, но это плохо удавалось. Они просто стояли рядом у борта. Охотно слушала она рассказы Озерова о Москве, о жизни там. Это был далекий, неизвестный ей мир, желанный мир.
Мари с горечью сознавала, как мало знает она о родной стране. «Душат свободу, расстреливают, все голодают, все недовольны, режим держится на волоске, могучее подполье» — вот что она слышала от Сергея, вот что читала в «Посеве» и в разных эмигрантских листках.
Теперь она разговаривает с одним из этих «голодных», «недовольных». Он так «недоволен», что и ее перетянул на свою сторону.
— Когда я кончал университет,— увлеченно рассказывал Озеров,— то все думал, куда пойти работать. Учился я на географическом — думал в экспедицию махнуть. Мне предлагали остаться при кафедре. Можно было еще пойти преподавать, но и этого я не люблю. Вдруг, совсем неожиданно, направляют в журнал, есть у нас такой «Молодежь и наука». Говорю: «Ну какой я журналист? Я же географ». «Ничего,— отвечают,— нам нужны журналисты всех специальностей». Подумал-подумал и согласился, хотя сначала и сомневался!
— А если б ничего не предложили? Тогда как?
— Что значит «не предложили»? — не понял Озеров.— Поехал бы в экспедицию.
— Нет,— пояснила она,— совсем ничего. Ну не было б работы...
Озеров расхохотался.
— Да что вы, Маша, честное слово — вы даже не с Луны, а прямо с Сириуса свалились! Как это может быть, чтоб у нас не было работы? У нас всегда есть работа. Об этом даже Маккензи знает. Где вы учились? Вот что, расскажите-ка мне все о себе!
— Нет, прошу вас,— в глазах Мари была мольба,— не надо меня ни о чем спрашивать. Рассказывайте вы, мне так интересно...
— Вы знаете, Маша, у меня ведь из родных есть только брат Андрей. Наш отец погиб в 1944 году на фронте, а мать умерла в 1947 году. Других родственников не было. Куда нас девать, сопляков — семь и три года. И что же вы думаете? Все жильцы (а жили мы тогда в старой деревянной развалюхе) взяли над нами шефство. По очереди утром уводили в детский сад, по вечерам сидели с нами, играли, одевали, кормили, игрушки покупали. И так, пока мы школу кончили и поступили в университет.