Мари вся напряглась. Было что-то в этом далеком голосе, от чего у нее мурашки поползли по коже. От волнения комок подступил к горлу.,.

В этот момент раздался сухой щелчок — Озеров выключил приемник.

— Нет! — Мари схватила его за руку.— Зачем вы выключили?

Она опустила голову и вся сжалась. Вот и попалась! Вот и  выдала себя!

Озеров спокойно повернул регулятор. Снова Мари услышала песню, от которой перехватило дыхание. «Россия — дожди косые...»— пел сильный женский голос. И Мари показалось, что перед ней распахнули широкую дверь в золотисто-голубые просторы, к необъятным, шумящим лесам, к желтым хлебам, к крутым косогорам и березовым рощам, ко всему, чего она никогда не видела, но что представало перед ее мысленным взором, когда она слышала слово «Россия».

«Россия, Россия,— пел голос новую песню.— Россия — родина моя...»

Передача кончилась. Озеров выключил приемник, они о чем-то говорили, но Мари была будто в полусне.

В тот вечер, расставшись с Озеровым, она спустилась в главный холл и купила в фирменном магазине «Филиппе» транзистор. На следующий день, заперев дверь каюты, включила в двадцать три часа по московскому времени приемник. Прильнув к аппарату, она с жадностью ловила каждое слово.

Мари словно пила каждое слово. Когда голос становился слабей, глушился помехами, исчезал, она готова была кричать от злости.

«Дорогие земляки, мы передавали стихотворение Сергея Макарова «Я иду». А теперь послушайте...»

Но Мари не слушала. Повалившись на койку, она рыдала громко, в голос. Вся жизнь ее, горькая, жалкая, проходила сейчас перед ней.

Сколько ей было лет когда она покинула Россию? Пять? Шесть? Неважно, в конце концов, Важно, что она помнит. Мать, брата, городишко, березы за забором, сирень под окнами... Отца не помнит совсем. Погиб еще в начале войны. Пожары, бомбежки, трупы — это она помнит. Чужие люди приютили, увезли за границу. Ну какая она русская — Мари Флоранс? И паспорт у нее чужой. А вот не может забыть Россию. Словно нарочно сговорились все напоминать ей. Сначала мать. Это в лагерях было, еще когда девчонкой ее перевозили из лагеря в лагерь. И вот в одном лазарете встретила мать. Девочке тогда уже пятнадцать было, а мать узнала ее мгновенно. Ох, как она тогда закричала! Может, ошиблась? Нет, все вспомнила. Бумаги посмотрели, проверили, у Маши все документы были целы. Десять дней просидела с матерью в бараке, госпиталем назывался.

Потом мать умерла. Но оставила Маше подданство. Рассказала дочери, как угнали ее в Германию, как работала, чего натерпелась. Рассказала, как встретила человека хорошего, хоть и немца, поженились. Вместе Машу искали. А потом умер он, машина переехала. Осталась одна. Кое-как перебивалась. Потом, хоть и немкой уже считалась, попала в лагерь для перемещенных — язык-то плохо знала. Здесь и встретила дочь.

Теперь Маша стала немкой, документы у матери были в порядке. Ни работы, ни хлеба, ни жилья. Только в кошмарном сне можно увидеть то, что пережила девочка в те годы. В пятнадцать лет узнала мужчин. Побои, голод, унижения были знакомы еще раньше.

Когда Маше исполнилось двадцать лет, подобрал ее парень, француз, добрый и неустроенный. Женился на ней, и стала она Мари Флоранс. Парня взяли в армию, отправили в Алжир. Оттуда он не вернулся.

Молодая вдова знала русский, немецкий, французский. Работала натурщицей, манекенщицей, танцевала в ночном кабаре, была продавщицей. Потом выучила стенографию, поступила работать секретаршей. Оттолкнула хозяина. Выгнал.

Вот тогда-то они и нашли ее.

Это было в Париже. Она сидела в кафе на Елисейских полях. В сумке лежали скомканные бумажки — несколько франков, которые хозяин бросил ей в лицо, когда прогонял.

Наверное, надо было тратить эти франки на хлеб, на суп, а не сидеть в дорогом кафе. Но она знала, что ее ждет, и очень хотелось хоть на день, хоть на час продлить ощущение удобной, спокойной жизни. За толстыми стеклами кафе не спеша шли люди — уверенные, веселые. Только такие и бывали в этот дневной час на Елисейских полях. За линией деревьев в обе стороны, ни на мгновенье не останавливаясь, ровно шурша, несся поток машин. Порой в этот ритмичный шум врывался голос газетчика. Веселое весеннее солнце играло на ярких многометровых афишах кинотеатра напротив, зажигало в окнах слепящие огоньки, вспыхивало на ветровых стеклах машин.

Было так хорошо на душе, словно через полчаса, через час, когда Маша минует стеклянную дверь кафе, она не окажется в другом мире — в мире тех, кто не гуляет по этим Полям, кто отвержен, кто не знает покоя, не знает даже, что ждет его завтра.

— Мадам разрешит к ней подсесть?

Маша вздрогнула. Она не слышала, как подошел к ней этот высокий немолодой мужчина с грубым лицом, так не вяжущимся с его изысканной одеждой.

Подошедший уверенно сел за столик, подозвал официанта и к великому удивлению того заказал шампанское (Месье чудак! Кто в такое время пьет здесь шампанское!). Маша молчала, молчал и неизвестный. Когда принесли шампанское, человек попросил второй фужер и, жестом отпустив официанта, сам разлил вино.

— Послушайте,— заговорил он по-русски,— давайте сразу внесем ясность. Это не галантное приключение. И хотя вы очень красивы, у меня лишь деловые предложения. Я заказал это шампанское, чтоб мы могли выпить за удачу нашей сделки, за то, чтобы ваша неустроенная жизнь наконец кончилась.— Неизвестный сделал паузу.— Вы достаточно натерпелись, Маша, пора отдохнуть.

Маша не была сентиментальной. Душа ее ожесточилась, огрубела, она никому и ни во что не верила. Но уж слишком велико было нервное напряжение последних дней, а теперь этот ласковый голос произнес на русском языке ее имя, имя, которое она почти забыла. Молча вынула из сумки платок, вытерла глаза, посмотрела в зеркальце на ресницы, допила кофе, допила коньяк. Потом решительно протянула руку к фужеру с шампанским...

— Меня зовут Сергей. Я старше вас, но все равно зовите меня Сергеем. Я представитель, ну скажем, фирмы, у которой деловые интересы,— он усмехнулся,— совпадают с вашими. Давайте говорить начистоту, Маша,— лицо Сергея сделалось суровым,— ничего хорошего вы от ваших да и моих бывших соотечественников не видели. Они не сумели уберечь от угона вашу мать, вас тоже. Я знаю, что брата своего вы не помните, родственных чувств у вас нет, но могу сообщить, что он поверил всей этой агитации, вернулся домой и...— Сергей опять сделал паузу, внимательно глядя женщине в глаза,— и был расстрелян только за то, что был в плену. Тише, тише, не волнуйтесь. Это было давно, и теперь уже ничего не исправишь. Может быть, ты мне не веришь? Я старше тебя, уж позволь говорить тебе «ты». Я покажу бюллетень «Ведомости Верховного Совета» — там публикуют все списки: «За малодушие в бою, сдачу в плен» и т. д. Словом, они чужие тебе. Страна нам родная, а люди — чужие. И чем скорее мы освободим нашу страну от них, тем будет лучше, тем скорее мы туда вернемся.