— Насколько я понимаю,— заметил Холмер,— вы приводите факты, подтверждающие открытие австралоантропа?

— Не совсем, Холмер, не совсем. Я потому сознательно игнорирую несоответствие эпох, что это второстепенно. Дело в том, что гипотеза Вегенера вообще не очень прочна. Уж очень много есть опровергающих ее фактов.

— Например?

— Хотя бы то, что геологическое строение дна и континентов, как это теперь выяснено, не столь уж разнородно. Наоборот, во многих случаях геологические структуры начинаются на континентах и продолжаются по дну океанов. Тщательные геофизические расчеты показывают, что приливные и центробежные силы недостаточны, чтобы сдвинуть с места материки. Есть немало и других неопровержимых фактов...

— Хорошо, Шмелев, но какое отношение имеет эта самая гипотеза к нашим делам? Допустим, что находка подтверждает гипотезу Вегенера. Но несостоятельность гипотезы не исключает открытие Маккензи.

— Вот именно: если б австралоантроп подтверждал гипотезу Вегенера,— сказал Шмелев,— то, надо полагать, что драгоценные ископаемые, имеющиеся в том месте Азии, к которому примыкала Австралия, должны быть и на западной оконечности австралийского материка, как раз в районе Пилтдоуна...

Холмер поставил стакан и уставился на Шмелева.

Шмелев долго молчал.

— Видите ли, Холмер,— заговорил он наконец,— вы мне как-то сказали, что не любите, когда политику вмешивают в науку. Вы тогда оказали мне услугу. Я не забыл этого. Разрешите отплатить вам тем же.— Он опять помолчал.— Так вот я не люблю, когда в науку вмешивается бизнес Только поэтому я заговорил сейчас о теории Вегенера.

— То есть?

— Вы, насколько я могу судить, порядочный человек. Но, простите меня за грубость, мир, в котором вы животе, который мы, «красные», называем капиталистическим миром,— непорядочный. Мир, в котором вы живете, жестокий мир. Только, пожалуйста,— и Шмелев поднял руку в шутливом жесте протеста,— не обвиняйте меня в красной пропаганде. Я все это к тому говорю, что у меня в голове могут возникать всякие предположения. Вам легче судить о том, насколько подобные предположения основательны. Вы лучше знаете нравы и законы вашего мира, лучше умеете читать между строк сообщения ваших газет.

Холллер задумчиво молчал.

— Скажите,— заговорил он после долгой паузы,— какие цели должна, по-вашему, преследовать наука?

Шмелев улыбнулся.

— На такой вопрос надо отвечать или одной фразой или солидным философским трактатом.

— Одной фразой.

— Благо человечества. Наука должна, бесспорно, служить благу человечества.

— А политическим целям?

— Видите ли, Холмер, когда вы говорили о том, что политике не следует лезть в науку, я не поправил вас, потому что думаю, что вы имели в виду политиканство. Если бы речь шла собственно о политике, то это уж не так бесспорно. Конечно, рассматривая ее в самом широком смысле.

Что такое политика (не будем употреблять определений из учебников)? Это в общем-то линия поведения государства во внутренних и внешних вопросах. Какое-либо государство начинает агрессивную войну. А война, по известному определению Бисмарка, есть «продолжение политики иными средствами». Наука здесь используется для создания газовых душегубок или атомные бомб, предназначенных мирному населению. Ставить науку на службу такой политике — преступление. Но если государство развивает науку, чтобы развивать свое сельское хозяйство, свою экономику, повышать уровень жизни населения, помогать слаборазвитым странам создавать в них научные центры, университеты, можно лишь радоваться, что подобная политика использует науку...

— Если не ошибаюсь, Шмелев,— прервал Холмер,— у вас в стране имеются и водородные бомбы и глобальные ракеты?

— Имеются. У нас имеются сверхвысотные самолеты, которые не залетают на чужие территории, имеются спутники, не секретные, не шпионы, а научные. В атомных исследованиях мы продвинулись очень далеко, но мы не собирались создавать сверхразрушительных бомб. Их создали в США и, к слову говоря, сразу же ценой полмиллиона жизней поставили на службу политике. Недаром же было сказано, что взрыв в Хиросиме был первым взрывом в «холодной войне».

Что же нам оставалось делать? Мы весьма быстро, в порядке самообороны, создали свои бомбы. Уж не наша вина, если они оказались мощнее американских. Но создали у нас их так быстро не потому, что секреты вашей бомбы выкрали супруги Розенберг, которых вы поспешили казнить, а потому, что высок был уровень нашей науки.

И я считаю, что если политика государства преследует высокие гуманные цели, если она миролюбива и направлена на повышение уровня жизни своего народа, то наука должна служить такой политике. Короче — не в том дело, чтобы держать науку вне политики, а в том, какие цели преследует эта политика.

— Все политики,— усмехнулся Холмер,— демагоги! Чьи речи ни почитаешь — все борются за мир: и ваши и наши. Болтовня.

— Судить надо не по речам, а по делам. Дорогой коллега, не читать же мне вам лекцию о международном положении! Ведь вы не можете не знать о бесчисленных американских базах, мягко выражаясь, весьма удаленных от Америки, о ваших подводных лодках. без конца бороздящих моря и океаны, и ваших самолетах, неустанно летающих до наших границ и обратно с атомным грузом на борту, об американских солдатах, защищающих «свои» границы во Вьетнаме. Об этом же пишут все газеты мира, в том числе и американские. А ваша военная помощь, а ваш военный бюджет, а ваши агрессивные блоки, ваше ЦРУ, наконец?..

Нет, Холмер, не будем говорить на эту тему. Это «красная пропаганда» в самом неприкрытом виде, и у меня могут быть большие неприятности за то, что я ею занимаюсь, а у вас — за то, что вы меня слушаете.

— Знаете, Шмелев, вы ученый и политик...

— Ну что вы!

— ...Да. Не спорьте. Вы коммунист, а все коммунисты политики, вообще все русские политики. Вы ничем просто так не занимаетесь — у вас все основано на вашем марксистском учении. А я только ученый. Меня не интересуют всякие там философские и политические теории. Я антрополог! Понимаете? Антрополог! И никому никогда не удастся втянуть меня в политику, что бы вы ни говорили.

— Посмотрим. Думаю, что уже во время этой экспедиции вы займетесь политикой...

— Никогда!

— Займетесь. Холмер, займетесь. Заставят. И это меня мало волнует. Гораздо больше меня беспокоит, как вы ею займетесь. Сумеет ли победить ваша честность и порядочность, в которых я не сомневаюсь (Холмер иронически поклонился), или ваша теория невмешательства. Стоять в стороне, воздерживаться от чего-либо иной раз бывает более действенным вмешательством, нежели активная деятельность.

— Нет. Шмелев, нейтралитет есть нейтралитет. Он абсолютен!

— Ну-ну.— Шмелев усмехнулся.— ...А вот и наш друг Анри, который последнее время занимает твердую позицию невмешательства в корабельную жизнь. Анри, как дела?

Левер, позеленевший и постаревший, медленно подходил к ним, опираясь на руку стюарда. Второй стюард нес за ним шотландский плед и подушку. Ученого усадили в шезлонг, накрыли пледом.

— Надо же было случиться такому несчастью,— жалобно заныл он,— укачало. Черт бы их побрал с их мертвой зыбью. А еще рекламировали свои «неукачиваемые» каюты. Ну посмотрите — ни волны, ни ветерка, а качает, словно после хорошей выпивки...

Скоро Холмер поднялся и ушел в свою каюту.

Не успел он сменить брюки и рубашку на домашний халат, как раздался телефонный звонок. Звонил Брегг. Он просил срочно принять его по важному делу.

— Заходите,— буркнул Холмер.

В дверь каюты постучали, и вошел Брегг, он был не один. Его сопровождал мужчина средних лет, в очках, с диктофоном в руках.

— Здравствуйте, мистер Холмер,— преувеличенно радостно закричал Брегг,— путешествие близится к концу! Надеюсь, вы перенесли его хорошо?

— Спасибо,— проворчал Холмер,— вы уже говорили мне все это вчера.

— Что ж, добрые слова не грех и повторить. Разрешите, мистер Холмер, представить вам моего коллегу — специального корреспондента нашей газеты в Австралии, мистера О'Коннела. О'Коннел, это наш прославленный антрополог мистер Холмер.