И вот теперь, когда сидел он на сундуке и курил, глядя на неверное пламя огарка, вспомнилось, как однажды соборный настоятель послал его в лавку за стеариновыми свечами и дал пятерку. Дескать, цену приказчики сами скажут. А соглядатаю, своему служке, наказал следить за Евграфом в оба.

Вошел Евграф в галантерейную лавку. Покупателей там — всего две модные барышни с шелковыми зонтиками, расписанными крупными яркими цветами по шелку. Помнится, удивился, увидев у барышень в руках эти разноцветные зонтики, — ведь на небе ни облачка, да и жара такая, хоть язык высовывай. Не успел Евграф почесать правой пятерней свою редкую русую бородку, как явился перед ним приказчик — расторопный малый с нагловатыми карими глазами навыкате:

— Тебе чего, любезный?

— Мне свеч стеариновых.

— Понятно. Восковых не держим. Сколько?

— Дюжину.

— Шесть гривен.

Принял приказчик от Евграфа пятерку, но едва положил ее в ящик, как подошел к нему товарищ и шепнул, что скоро пожалует хозяин. Приказчик призадумался и улыбнулся каким-то своим мыслям, но, вспомнив о покупателе, с виноватой поспешностью завернул ему покупку и отсчитал сдачу. Вышел Евграф на улицу, сел на свободную лавку в Карамзинском саду, пересчитал сдачу — ба! — вышло девять рублей сорок копеек. Пять лишних целковых! Пересчитал еще дважды — пять лишних!..

Вскочил Евграф, зашлось сердце, и как теленок, сорвавшийся с привязи, не помня себя, почти бегом припустился куда глаза глядят, — не ведая как очутился на городской окраине, где и настигла мысль: чему он радуется? Ведь приказчик ошибся — не иначе. У него, быть может, и жена, и дети…

Посидел Евграф немного над обрывистым берегом, откуда далеко было видно Заволжье, потом встал, выпрямился во весь рост — гордость в парне взыграла, и решил он: все, что лишнее в кармане, вернуть приказчику; пошел назад и вскоре оказался перед двухэтажным домом с красивой вывеской:

Довольно бесцеремонно оттер плечом покупателей, стоявших у зеркально лоснящегося прилавка. Приказчик, узнав его, почему-то смутился, но спросил, как обычно, — вежливо:

— Тебе чего, любезный?

— Ты мне пятерку лишнюю дал, — гордо произнес Евграф и положил деньги на прилавок. Стоявшие рядом с удивлением и любопытством наблюдали за мужиком в обносках; одни глядели на него с одобрением, другие как бы осуждающе: подумаешь, выказал честность, а к чему? — приказчик бы не обеднял, а мужику в лаптях пятерка сгодилась бы на сапоги…

Тем временем в лавку вошел сам хозяин. Сразу смекнув, в чем дело, он взял с прилавка пятерку и деланным жестом протянул ее Евграфу.

— На, возьми на память за редкую, по нашим временам, честность. А тебе, — сказал приказчику. — Тебе… Уж я тебе!.. Народ обслужишь — и ко мне зайди.

Хозяин ушел, приказчик покраснел до корней волос, сплюнул сквозь зубы и с презрением поглядел на Евграфа:

— Ну, чего еще?.. Хам! До могилы будешь в лаптях ходить!

Вот тебе на!.. Разве думал Евграф, что его благое дело ему же боком выйдет?

— Тебе чего, почтенный? — с насмешливой вежливостью спросил растерявшегося Евграфа другой приказчик.

Чувырин бросил злополучную пятерку на прилавок — пускай на эти деньги купят у бога совести…

А два дня спустя после этого случая настоятель собора передал ему ключи от подвала; когда же умер сторож, Евграф заступил на его место. Через год встретил будущую жену свою — Калерию, девушку грамотную и обходительную, которая родом оказалась из Зарецкого, — в то время служила она младшей горничной у вице-губернатора. Съездили в Алово и сыграли там свадьбу, а когда родилась дочь Нина, жена ушла из горничных и с тех пор стирала на гостиницу и на людей.

На жалованье соборного сторожа можно было жить, но прошлым летом в Алове случился пожар и Чувырины погорели дотла. Пришлось Евграфу выслать родным на новостройку все свои сбережения, занять у знакомых то синенькую, то красненькую. Только к празднику выкрутился из долгов.

…Цигарка догорала; тлеющий табак обжег пальцы, и слабая боль как бы вырвала Евграфа из своего прошлого. Он отбросил окурок, сверкнувший огненной полоской во тьме, тщательно растер его каблуком… Потом поднял с пола узел с одежой и пошел с ним по пути, конец которого никто бы не смог предугадать.

В соборной сторожке теплилась свечка; Калерия сидела за столом, прислушиваясь, нет ли шагов под окнами — ждала мужа, который ушел из дому до обеда, и до сих пор его нет и нет.

На печке посапывали дети — шестилетний Костя, похожий на отца, и дочурка Нина, которой уже девятый годик. Костя уснул со слезами. Весь вечер он мозолил глаза, приставал с вопросами — ему не терпелось узнать про рай и есть ли там деревья, на которых растут пряники и кренделя; а потом так расшалился, что мать отшлепала его. И когда наказала, на соборной колокольне прозвучали колокола, призывающие ко всенощной. Костя, всхлипывая, быстренько вскочил в постель и с головой накрылся одеялом.

Хозяин пришел поздно вечером; в руках — рогожный мешок; начал раскладывать по столу покупки. Чего только нет! — мука, крупа, головка сахара в синей обертке, изюм, конфеты, осьмушка чая с нарисованными на ней китайцами в разноцветной одежде, палочка дрожжей, калач, селедка, сороковушка водки.

«Откуда все это?» — не верила глазам Калерия.

— Деньги где раздобыл?

— Деньги… Гм… Возле собора, значит, площадь мел… А под забором, глядь, это самое… столбяночка валяется… Двадцать пять рубликов!

— Да ну-у-у?! — вскочила просиявшая Калерия. — Услышал-таки бог мои молитвы!

За ужином Евграф выпил половину сороковушки, надкусил селедку с брюха, пососал икорки и начал хвастаться:

— Ну, стряпай завтра, только и делов тебе. Чай, хватит нам по-собачьи маяться, по-человечески пора жить…

— Не больно велику казну нашел, на всю-то жизнь не растянешь.

— Слава тебе господи, хоть и это есть.

Долго ночью не спалось Евграфу, и лишь под утро, допив впотьмах из горлышка сороковушку, задремал. И снилось: бегает за ним разъяренный нагой купец Наумов; бегает и орет вовсю: «Где моя одежда, дейман?!» Обессилел, удирая от него, Евграф, и купец схватил его за руку.

— А-а! Попался!

— Пусти-иии! — возвопил Евграф, размахнулся, ткнул купца кулаком в голое-то пузо. Отцепился тот и покатился колесом…

— Евграф? С ума сошел? Проснись-ка! — растолкала мужа Калерия. — Ногами сучишь, меня колотишь, весь вспотел… Ты чего, а?

— Ведь ненароком я…

— Сон дурной приснился?

— Сон… Кабы сон… Чую, не будет мне на душе покоя. — Евграф вздохнул и сел на постели. — Натворил я, мила моя, не знай что…

И во всем признался Евграф жене: и про то, что сделал вчера, и про сон свой…

— Грех-то какой! — с ужасом сказала она и закрыла лицо ладонями. — Чего ж теперь будет?.. — Жена заплакала. — Зачем ты так?..

— Детишек пожалел.

— Ой ли! Сиротами их оставишь эдак-то… Сходи на исповедь. Откройся владыке.

— Захворал он, слышь. Обедню завтра будет править протопоп. Не по душе он мне. — И, глядя на плачущую Калерию, прибавил: — Ну, будет тебе, будет.

— Послушай ты меня. — Калерия повернулась к нему. — Перед попами и не в таких грехах каются. Не в полицию пойдешь, не дай бог, — к слуге господнему. Сердцу своему облегчение получишь. Про отца Лаврентия никто ничего плохого не говорил. Ты скажи ему, уведоми… мы все выкупим, все возвернем…

И в тот же день, как только отошла в соборе рождественская заутреня, Евграф дождался протопопа — настоятеля собора, отца Лаврентия — богатырского вида человека лет сорока, предстал перед ним и сказал, что желал бы исповедаться.

— Да что так спешно? — снисходительно усмехнулся священник. — Может, в следующий раз?

Но Евграф настаивал, говорил, что исповедоваться ему непременно нужно сейчас, что взял он на душу великий грех, — и теперь вот места себе не находит, мается и страдает.

— Все мы не без грехов, — вздохнул отец Лаврентий, а после исповеди наставнически пожурил Евграфа и потребовал, чтобы тот сдал ключи соборному дьячку: — Надобно проверить, не все ли сундуки ты опростал.