Наиболее «романична» в ряду этих повестей повесть «Дождь в чужом городе». Это повесть о любви, о верности, о глубине и искренности чувства, о человечности.

Перед нами впервые (потом это продолжится в романе «Картина») возникает образ провинциального городка Лыкова, в котором и сосредоточивается неторопливо развивающее действие.

Нет здесь выдающихся физиков, великих открытий, нет спасения человечества, нет шума исторического времени.

Гранин пробует себя в новом жанре — жанре любовной повести.

Но он верен себе, внутреннему пафосу своего творчества: и здесь все проходит под знаком выбора. Выбор совершается сейчас, теперь, может быть, от неверно выбранного пути переменится вся жизнь. Это состояние неустойчивости, нестабильности, недовыбранности человеческих отношений и создает чуть размытую, чуть туманную слегка «чеховскую» атмосферу повести.

Чижегов, человек командированный (он едет из Ленинграда на лыковский завод отлаживать регуляторы, но для Гранина это не суть важно) и семейный (а вот это уже гораздо важнее), заводит роман — можно сказать, от провинциальной скуки. Но этот вполне пошлый поначалу роман перерастает в нечто гораздо большее — в глубокое чувство, только сам Чижегов от него отмахивается, стараясь не принимать ничего всерьез.

Гранин в этой повести отходит от изображения человека идеи, чей выбор был в конечном счете выбором убеждений, формирующих бытовое поведение героя. Акцент перемещается на другое — на выбор повседневной жизни, определяемой выбором чувства.

Чижегов ничего не хочет выбирать сам. Он уже привык к мысли о том, что в его жизни существуют две женщины. На выбор его провоцирует Кира — да и выбрать-то он должен вроде не для себя, а для нее — она получила предложение от хорошего и преданного человека выйти замуж. Как Чижегов решит, так и будет.

Чижегов и любит по-своему Киру, и неспособен взять на себя ответственность за выбор, ответственность за судьбу Киры.

Чижегов — человек «всякий», и Гранин анализирует эту «смутность чувств», приглушенность, неосознанность событий, в которых автоматически не живет, а существует его герой. Только страх потерять Киру выводит его из этого полудремотного состояния, возвращая ему на какое-то время эмоциональную свежесть и восприимчивость. Ему становится грустно за «утлую свою судьбу».

Но самое главное состоит в том, что Чижегов «впервые в жизни… не знал, чего он хочет… Признание Киры сделало все безвыходным».

Странное дело: теряя Киру, Чижегов обретает другое — успех в изобретении, карьеру. Судьба как бы меняет все местами: оболгав и трусливо унизив свое чувство, Чижегов словно продает свою любовь, свою душу, взамен получая другое. «…В судьбе его с этого времени начали происходить счастливые перемены» — Чижегова после лыковского успеха заметили, оценили его хватку, сообразительность, назначили руководителем группы.

В Чижегове, пробудившемся было к любви, к прекрасному, возобладал «здравый смысл» — и только временами, мстя за утраченную душу, наваливалась на него тяжелая тоска.

Способен ли современный человек на любовь, на доброту к ближнему своему — так неожиданно для себя ставит вопрос писатель, поверяя этой любовью и добротой все его изобретения и достижения, имеющие внечеловеческую, так сказать, ценность.

Это — новая система отсчета для Гранина, новые ценности в его прозе. «И вдруг Чижегов позавидовал прошлому своему безумию». Это-то «безумие» на человеческих весах стоит больше, чем «правильная, честная, полезная» жизнь, которую ведет сейчас Чижегов. Возможность выбора была, но упущена безвозвратно.

Раньше Гранин знал о своих героях все без остатка, анализировал их, не оставлял ничего не поддающегося причинно-следственному разложению на составные части. Проблема выбора, анализ с помощью выбора — как лезвия для вскрытия человеческих поступков — очень этому способствовали. Человек и его судьба были принципиально познаваемы. Героя можно было исчерпать, взяв, отобрав главное — от несущественного, ненужного, сорного. Даже Любищев при всех своих противоречиях для Гранина — познаваемый герой. Его противоречия выстроены перед читателем в определенном, рационально организованном порядке — не свалены в кучу, мол, разбирайтесь сами.

И противоречия в характере Клавдии Вилор в общем-то поддаются рациональному познанию, исследованию, чем и занимается автор.

С Чижеговым уже иначе. Остается какой-то неучтенный остаток, осадок. Который нельзя уточнить. Классифицировать. Или хотя бы обозначить.

Так, «смутность чувств».

В «Обратном билете», повести-путешествии в собственное детство, Гранин не скрывает своего смущения и — одновременно — радуется этой иррациональности.

«Я вгляделся и обнаружил, что самые близкие мне люди часто таинственны в своих действиях, и я не понимаю, что ими движет. Словно это «черные ящики», я знаю только, что они говорят, что делают, но не знаю почему. А сам я для себя разве не бываю тоже «черным ящиком»?»

«Человек — это тайна», — вспоминает Гранин в этой повести Достоевского.

Полноте, да Гранин ли это?

Рационалист, убежденный «физик», до мозга костей интеллектуал? Не раз чрезвычайно точным и ловким поворотом своего рассказа вскрывавший человека до донышка? Когда ни убавить, ни прибавить?

Да, и это — Гранин.

В «Обратном билете» он отпускает вожжи своего разума — и полагается на память, на ассоциацию, на воображение.

Гораздо более собран, нацелен и энергичен Гранин в своей беллетристической повести «Однофамилец».

Человек здравой мысли и выверенной годами линии поведения, герой этой повести сейчас — прораб, в прошлом — подававший большие надежды математик. Гранин как бы сталкивает два варианта судьбы в одном человеке — Кузьмин, человек предельной честности и порядочности, движется по жизни, «подхваченный общим потоком». Проблему выбора, проблему поступка, от которого в конечном счете может зависеть вся судьба человека, Гранин анализирует не только через судьбу Кузьмина, но и на судьбе старшего поколения в науке, на судьбе совсем молодых ученых-математиков.

Роман «Иду на грозу», принесший Гранину всесоюзную известность, был написан в романтическом ключе. «В шестидесятые годы мне казалось, — замечает Гранин в своей «Автобиографии», — что успехи науки, и прежде всего физики, преобразят мир, судьбы человечества. Ученые-физики казались мне главными героями нашего времени. К семидесятым тот период кончился, и в знак прощания я написал повесть «Однофамилец», где как-то попробовал осмыслить свое новое или, вернее, иное отношение к прежним моим увлечениям. Это не разочарование. Это избавление от излишних надежд».

В повести «Однофамилец» Гранин предлагает нам конфликт многосоставный, непростой (хотя и его построение отличает известная умозрительность). Ю. Суровцев, анализируя эту повесть, писал: «Перед нами… внутренняя конфликтность выбора в самоосуществлении себя как творческой личности. Выбор пути может быть и ошибочным, и вот вам один тип конфликта такого рода. Но даже тогда, когда выбор ведет к труду, творчески удовлетворяющему человека, как мы видим в случае с Кузьминым, ситуация и тогда может быть конфликтной, противоречивой…»

На самом деле, кажется, действительно Кузьмин выбрал себя как инженера-монтажника. Но так ли это? Ведь если бы не вмешательство в его судьбу «высших сил» — борьбы «порядочного» Лаптева против «непорядочного» клеветника Лазарева, борьбы, в результате которой Лаптев, не разобравшись в работе Кузьмина, пожертвовал его человеческой и научной судьбой ради гуманных соображений, — то, вполне вероятно, Кузьмин с огромным успехом реализовал бы себя как математик. В том, что талантливый ученик Лазарева Кузьмин не стал тем, кем мог бы быть, не совершил того, что мог, виноваты не только общественные обстоятельства или выбор самого Кузьмина (до выбора ли ему было!) — виноват прежде всего Лаптев! «Вспомнилась еще одна фразочка Лаптева: «Пусть лучше Кузьмин пострадает от математики, чем математика от Кузьмина».