«Покушались на нашу навоеванную славу, которая не должна была зависеть от времени, исторических ошибок и всяких пересмотров… все наши подвиги принадлежали легендам», — думает рассказчик. Но комбат «портит» это прошлое — подвергает его мучительному пересмотру, устраивает почти судебный эксперимент!

Сейчас нужна «другая смелость», «смелость без иллюзий, чтобы не бояться пересмотреть свое прошлое». «Неуютные правила» комбата, суд его над самим собой возвышают его неизмеримо по сравнению с тем молодым щеголеватым. Именно теперь, после нелегкого пересмотра, его человеческое величие укрепляется на наших глазах.

Так проблема исторической истины вырастает в проблему человеческого выбора: с кем ты — с истиной или неправдой, пусть даже самой привлекательной, пусть даже легендарной.

Не только военная тема сближает эту повесть с документальной повестью «Клавдия Вилор», но сама трактовка этой темы. Романтика войны уже заземлена Граниным в «Нашем комбате». Здесь же — вообще никакой романтики, никаких украшений. Подвиг — да, однако подвиг в реальном своем обличье — не только высочайшее явление духа, но и кровь, грязь, страдания, обреченность на мучительную смерть. Подвиг многомесячный, труд подвига, состоящего из множества побед.

Течение повести постоянно прерывают авторские отступления, комментарии. Автор думает вместе с читателем, размышляет на его глазах. Авторский голос, в «Нашем комбате» никак не проявившийся, здесь открыт для нас. Гранин рассуждает о природе подвига, о стратегии войны, вспоминает свою войну. Все это расширяет пределы «единоличного» повествования. Но все же главным в повести остался — подвиг Вилор.

Жертвуя своей жизнью, Вилор поднялась выше самой себя. К ней тянулись люди. Перед ней исповедовались. Ее слушали, она обладала огромной силой убеждения: ее слушались. «Она была выведена за ту незримую черту, за которой кончались все страхи — и ее собственные, и страхи этих людей… Она была выведена из круга страстей человеческих». Ее не только слушались — ее спасали не как человека, как самое идею. Отчаянность ее идейной убежденности, сила ее идейного проповедничества увлекала людей.

Гранин, открыто участвуя в повествовании, тем не менее не ставит всех точек над «i», не делает никаких выводов. Думайте сами.

В «Нашем комбате», несмотря на видимое отсутствие автора и неподтвержденность происходившего никакими документами, авторская позиция была ясной и недвусмысленной.

Здесь же, вроде бы более откровенная, позиция более диалектична.

В центре повести Гранина — духовное подвижничество; «странничество» по оккупированной территории Клавдии Вилор. Главное и единственное оружие, которое у нее есть — это слово во всеобъемлющем понятии исповедуемой и проповедуемой идеи.

Подробно описанное мученичество героини, ее раны, язвы суть тоже испытания ее духа, стойкости и идеи. Да, она так распорядилась собой, своей жизнью. Сделала выбор. Но была ли она права, когда максималистски делала этот выбор за других? Этот вопрос Гранин ставит, но ответа на него не дает. Вернее, нет: он заставляет Клавдию Вилор сегодняшнюю распорядиться собой тогдашней (вспомним комбата).

Максимализм героини по отношению к людям автор несколько смягчает тем, что с тем же предельным максимализмом она относилась к себе, судила себя самым строгим судом.

Но Гранин не хочет облегчать задачу ни героине, ни читателю, ни себе: «Я ничего не сочинял, хотя ничего плохого нет в этом слове, литература — это всегда сочинение, сочинительство. Но, по крайней мере, я пробовал свести тут сочинительство на нет…»

С этими словами перекликаются слова Гранина из его эссе — жанра, включившего в себя элементы повести, статьи-размышления, психологического трактата, — эссе о французском ученом-астрономе и математике Араго («Повесть об одном ученом и одном императоре»): «Не надо было ничего сочинять. Оставалось лишь срифмовать факты, обнаружить их скрытый рисунок».

Гранин пишет повесть как бы на глазах читателя. И очень важен для него сам выбор жанра — основы организации материала. Выбор жанра предварительно определяет тот идейный комплекс, который проявится в произведении. «Сначала мне хотелось написать… назидательную повесть о невероятных похождениях… я вдруг почувствовал нечто большее, чем сюжет приключенческой повести».

Для приключенческой повести в сюжете об Араго было все: стремительные романы с красотками, дуэли, разбойники, инквизиция.

Для размышления писателя — отчетливый выбор поступков, своей «линии поведения», своей собственной судьбы.

Сам Араго, в жизни которого «были… события, когда приходилось выбирать», писал: «Действительно ли люди, занимающиеся отлично науками, становятся равнодушными ко всему, что другие считают счастьем или бедствием, становятся холодными к переменам в политике и нравственности?»

Первой серьезной научной работой Араго была экспедиция по измерению меридиана в Испании. Происходило это в бурное время восстания — испанские патриоты начали «герилью», народную войну за независимость.

«С точки зрения здравомыслящего человека, меридиан не испортился бы, если его покинуть на годик». Но Араго измеряет — «таков был путь Меридиана, не Араго его выбирал». Это тоже — поступок, как определенным поступком было неповиновение императорскому приказу. Строптивый, неудобный, бескомпромиссный Араго подчиняет свою жизнь не приказам, не обстоятельствам, а своей собственной идее: он тоже максималист, и в этом — родной по духу Клавдии Вилор. Гранин не только сочувствует таким героям, он любит их, людей, чье поведение со стороны кажется более чем странным, — кажется лишенным здравого смысла.

Судьба постоянно подкидывает Араго варианты: «У каждого человека есть несколько несбывшихся биографий, эскизы случайно несостоявшихся судеб». Так и Араго мог, выбрав иной поворот, стать полководцем, диктатором, наконец, разбойником… Кажется, самой природой этот красавец был предназначен для другой жизни. Но нет: самым банальнейшим образом он доказывает свою преданность пауке.

Очевидно, есть какая-то большая сила, чем сила возможностей, щедро предлагаемых обстоятельствами. Это — сила сопротивления личности. И вот это-то взаимоотношение незаурядной личности и обстоятельств делает Гранин предметом своего художественного исследования, Жизнь Араго постоянно — на грани смерти, исполнена мучительнейших испытаний, в том числе и духовных. «Где-то в начале пути совершается выбор, казалось бы, незначительный, и вот через годы вдруг предъявляет счет».

В свое время Араго отказался арестовать Бриссо; затем Бриссо задумал освободить Францию от тирана. Много сил потратил Араго на то, чтобы отговорить Бриссо, — донести на него он не мог, но и быть соучастником убийства он тоже не мог. Однако, отговорив Бриссо, он объективно способствовал войне с Испанией, а потом, будучи пленником, сам пожинал плоды посеянного им. Такова диалектика поступка, таков результат незначительного, казалось бы, выбора, влияющего на всю последующую жизнь.

Параллельно, «рифмой» судьбе Араго в повести проходит судьба Наполеона, который считал себя сведущим в естественных науках, мечтал стать ученым, слушал лекции, написал даже трактат о внешней баллистике. «Не будь он императором, — иронично замечает Гранин, — он, конечно, занимался бы математикой или артиллерией, а может, астрономией, но, увы, приходилось быть императором». Перед нами тоже — несостоявшийся, но возможный вариант судьбы, манок выбора. Или — император, или — ученый. И Араго, и Наполеон выбрали не столько свою профессию, сколько свою личность.

После Ватерлоо, после отречения Наполеон вернулся к мысли заняться наукой. Он намерен был вести научные экспедиции в Америке. С истинно наполеоновским размахом он намеревался «насобирать открытий». Нужен был спутник — талантливый и одновременно отважный ученый. Это лестное предложение о сотрудничестве получил Араго. И отказался. Он опять последовал своему давно сделанному выбору.

Что представляет собой Араго без мундира академика? Все тот же ученый с мировым именем.