Дверь в кабинет была приоткрыта. Судя по голосам, колхозное начальство было почти в полном сборе, и шум стоял — под самый потолок. Николай присел на стул секретарши, вытянув ноги, прислушался. Говорили, как уразумел он, о том, как быть с безнарядными звеньями, можно ли им доверять перерасчет плана после запуска еще двух дождевальных установок, и как быть с оплатой. Отец считал, что расчет делать надо централизованно, здесь, на центральной усадьбе, для всех звеньев одинаково, по единому образцу. Другие — кто соглашался, кто — нет, а кто советовал съездить к директору соседнего совхоза Дмитроченкову, узнать, как там. Кричали, не слушая друг друга, как на базаре. Но вот при заминке разговора раздался спокойный, крепкий голос Георгия Сергеевича Куницына, главного агронома колхоза, отца Кати. Шумок стих, стали слушать его. Он говорил о том, что коли позволили людям самим планировать работу, самим исполнять ее, то надо доверить и разного рода перерасчеты. Доверие должно быть полным, иначе на корню погубим подряд. И дело не только в экономике, надо восстанавливать у людей чувство хозяина. Говорил он спокойно, нормальным голосом, слова подбирались точно, были простыми и ясными, найдены были не на бегу, не с кондачка, не с нахрапа, а основательно, давно, потому и подействовали сразу и однозначно.

— Правильно! — поддержал председатель. — Пусть перерасчет делают сами. Но проверить! И поручим это Георгию Сергеевичу. Нет возражений? Нет. Георгий, проверь!

— Хорошо, проверю, — согласился Куницын.

— Теперь такое дело, — сказал отец и помялся, говорить ему явно не хотелось, но, видно, деваться было некуда. — М-да, тут вот что. С этим самым птичником. Опять волынка. Тут рабочее правление, все свои, секретов нет. На прошлой неделе ушли строители. Мы ездили в контору, в Горячино, разговаривали с товарищем Шахоткиным и с другими, конечно. У них там тоже запарка, сдают свинокомплекс в Котельникове, ремонт школ, больницы и прочее. Мы понимаем их трудности, пошли им навстречу, выделили премию для передовиков и это… отправили некондиционной говядины… немного…

— Нам бы такой некондиционной, — вставила Маникина, главный бухгалтер колхоза. — От себя отрываем, сволочам всяким раздаем!

— Спокойно, Маникина, спокойно, — урезонил ее председатель. — Еще неизвестно, кто кому должен. Мы б тут до сих пор плавали в грязи, если бы не Шахоткин. Про асфальт помолчим, а за дорогу по гроб жизни обязаны. Что, не так? Поехали дальше. Значит, Шахоткин возобновил работы на птичнике, и, как вы знаете, срок сдачи первого яйца — как раз первого июля. А сегодня какое? Двадцать пятое июня. Товарищ Ташкин берет нас за горло, ему надо рапортовать в область, а рапортовать он сможет после предъявления нами квитанции о приемке партии яиц… Тут, понимаете, и смех и грех. Вроде все у нас имеется: стоит птичник — отдельно, ходят куры — отдельно, лежат яйца — тоже отдельно. Все вроде есть, а бабки подбить не можем.

— Куры-то где? — влезла опять Маникина. — Они ж не на птицефабрике, они ж по дворам по нашим ходят.

— Верно, Маникина! Не в бровь, а в глаз! — смеясь сказал председатель. — Куры во дворах, но куры-то наши, колхозные, не дядины. И яйца лежат опять же наши, колхозные. Ну так в чем дело, товарищи? Хозяева мы или индюки задрипанные? Можем мы распорядиться своими курями и своим яйцом?

— Но может быть, за пять дней сдвинется дело у строителей? — осторожно спросил Куницын. — Там вроде бы немного осталось…

— А я вам скажу, — напористо перебил его председатель. — Клеточные батареи смонтированы, освещение смонтировано, вентиляция — тоже. Дело за водопроводом и пометоудалением. Вот тут и задержка. Хочу, чтобы меня правильно поняли… Мы с Митрофаном Христиановичем предлагаем такую штуку. Собрать по дворам с полтыщи яиц, упаковать, как положено, и завтра, прямо после обеда, с ветерком — в Горячино.

— И обратно с ветерком, — вставила Маникина.

— Ну ты и язва! — для виду вспылил председатель. — Не перебивай! Мы с Митрофаном Христиановичем договорились, там примут, но… придется поделиться… премией и мяском.

— Опять?! — воскликнула Маникина. — Ну, Иван Емельянович, это вообще! Раньше мясо возили, а теперь еще сверху — конвертик!

— А ты хочешь, чтоб в Камышинке люди жили?! — заорал председатель. — Или тебе цлевать?! Заткнись! Не твои деньги — колхозные! И я перед людьми отчитаюсь! Не для себя! И не лезь!

— Иван Емельянович, ты успокойся, не горячись, — заговорил Куницын. — Евдокия Васильевна тоже ведь о колхозе печется, на ней финансы, дисциплина. За это отвечает. Я думаю, сейчас тот самый случай, когда можно и нужно проявить твердость. Да, твердость. Сказать Ташкину, что никаких липовых рапортов давать не будем, пусть либо помогает, либо докладывает в областной комитет так, как есть на самом деле.

— Правильно! — поддержала Маникина. — Они ж нагло вымогают, а мы у них на поводу. Иван Емельянович, голубчик, мы ж не тебя обвиняем, ты чист как стеклышко — тем паразитам пора дать по морде. Ну сколь можно измываться над колхозом, тянуть с нас? Сколько можно!

— А Ташкину лишь бы отрапортовать, — сказал Куницын. — Отрапортовал и с плеч долой! Такой стиль. А мы соответственно работаем — абы как. Вот и получается хреновина.

Тут заговорили другие члены правления, до того сидевшие молча. И получалось, что всем, кроме председателя, хочется проявить твердость, а он один такой нерешительный. В конце концов он сдался, сказал примирительно:

— Ладно, попробуем отбрыкаться… Еще какие дела?

— С наукой седни вышла сцепка, — раздался, к удивлению Николая, голос Пролыгина. Где он там сидел, в каком углу? — Пришлось отключить ихнюю тарабайку или как там, «самовар». У меня насосы на поливе не тянули, струи нет.

— Почему не тянули насосы? — быстро перебил председатель.

— Так две ж установки добавили! — вдруг закричал Пролыгин. — Это, считай, еще четыре насоса, а трансформатор у меня чё, резиновый? — И голос откуда-то взялся, тугой, настырный, неприятный.

— Ну, ну, не ори. Тоже мне оратор, чуть чего — на горло. Вот учись у Георгия Сергеевича: ясно, четко и без горла. А то сам ору да вы еще будете орать — не колхоз, а горлодер, ей-богу! Продолжай, Герман.

Пролыгин, откашлявшись, продолжал:

— Я, как и договорились, на водозабор сплавал, уровни промерил, ну и с удочкой малость посидел, а ваш ученый меня к берегу отбуксовал, шумел и вообще грозился, оскорблял.

— Оскорблял?! — поразился председатель.

— Ну, личность мою оскорблял.

— А ты такой робкий, дал себя оскорблять?

— Так он же личность, а я ему говорю — ответишь.

— Но не подрались?

— Не, этого не было. Личность — да, а этого — нет. Я б не допустил.

— Ну и то слава богу, — рассмеялся председатель. — Горло дерите от пуза, но руки — нет! Руки, Герман, не распускай.

— Да я же Христом-богом клянусь! Рук не было! Но вы и своему скажите, чтоб тоже.

— А ты мне поручений не давай. Сам и скажи! Ты отвечаешь за электричество, ты и командуй.

— Так он же к вам придет! Чтоб мне охренеть!

— Охреневать не надо, а придет, так найду что сказать, без твоих советов.

Николай встал, толкнул дверь и вошел в кабинет. Все на миг оторопели, потом рассмеялись. Засмеялся и Николай.

— Легок, легок на помине! — сквозь смех повторил отец. — Легок!

— Легкого принесла нелегкая, — сказал Николай, усаживаясь на свободный стул поближе к выходу.

— Это уж точно! — опять расхохотался отец.

Николай окинул быстрым взглядом собравшихся — все это были специалисты колхоза: агроном, зоотехник, бухгалтер, экономист, механик, электрик… Георгий Сергеевич по виду был моложе всех. Остальные, в том числе и отец, казались в табачном дыму какими-то пожухлыми, сморщенными, задубелыми. Конечно, и Георгия Сергеевича не украсили прошедшие годы, все-таки многолетняя работа агрономом в глубинке дает о себе знать, и богатыря скукожит, но сохранился на его лице какой-то ясный, светлый знак, наверное, как теперь мог предположить Николай, знак интеллигентности. Был он добр, спокоен, внимателен к людям, не кичился ни положением, ни знаниями, ни опытом, умел ладить со всеми, обходить острые углы, мог рассудить любой спор, примирить, надти умное, справедливое слово. Да и уронжаи нем пошли вверх, колхоз выбрался из долговой ямы, в которой сидел десятки лет.