– Заходите, – пригласила она недовольным сонным голосом.

Въехал Плафон с обезумевшими от страха глазами.

– Вот! – остановился он и оттянул трико.

Клавдия Борисовна нехотя опустила взгляд, благородное лицо ее вытянулось как у лошади. Мужское достоинство богатырских размеров потрясло воображение медсестры. Внизу ее живота приятно заворочался лохматый комок. Клавдия Борисовна охнула и машинально схватилась за чудо. Желания, не совместимые с занимаемой должностью, изводили ее. Сознание пошатнулось, ноги в коленях ослабли. Клавдия Борисовна с трудом добрела до двери и щелкнула замком. Затем помогла Василию перебраться на кушетку и опустилась рядом.

Потерянное самообладание женщины-мечты вознесло Плафона на седьмое небо. Он вдыхал божью благодать и плевать хотел на гангрену с последующей ампутацией. Клавдия Борисовна, словно одурев, теребила пойманного журавля.

– Василий, часто у тебя такое? – шептала она, глотая от волнения буквы.

– Бывает, – вдохновенно врал Плафон.

Старшая медсестра трепала «журавля» за шею и пробовала себя унять: «А если узнают? Мужики такие хвастуны!» Старания оказались напрасными. В женской душе бушевал ураган страстей. Грудь набухла и вывалилась в разрез халата. О чем только не мечтала Клавдия Борисовна в эту минуту! Демон похоти ублажал распускавшийся бутон сладострастия. Халат прилип к взмокшей спине и оголил бедра Клавдии Борисовны. Вгорячах она еле сдерживалась, чтобы не припасть губами к предмету искушения и не высосать из него дьявольскую энергию. Горячий смерч испепелял изнутри тело женщины и выветривал из ее головы остатки сознания. Клавдия Борисовна застонала, откинулась на кушетку и потеряла над собой контроль. Утонув в блаженстве, она абсолютно не понимала, что происходит. Череда спазмов прокатилась снизу вверх и сверху вниз по опьяненному истомой телу.

Душный туман растворил в себе стон Клавдии Борисовны. Она как рыба разевала рот и глотала воздух. Плафон жадно целовал большой выразительный рот, гладил раздвинутые ляжки. Расстегнув халат, он задрал бюстгальтер и мял грудь Клавдии Борисовны. Неожиданно медсестра опомнилась. Окинула Плафона замусоленным взглядом и с силой его отпихнула.

– Что ты себе позволяешь, мерзавец?!

Возбужденный Плафон бешено соображал, что ответить.

– Клавдия Борисовна, – нашелся он. – Вы же сознание потеряли! Я прямой массаж сердца делал. Рот в рот, это самое… дыхание искусственное. Ну и напугали вы меня!

Клавдия Борисовна поднялась и криво застегнула халат. Слабость не отпускала ее, в голове шумело и все расплывалось перед глазами. Она понюхала нашатырь и почувствовала себя лучше. Сдержанно, будто и не было упоительного блаженства, Клавдия Борисовна осмотрела лиловый «баклажан».

– Скорую надо вызывать – застой крови начался. Последствия могут быть непредсказуемыми!

Она сняла телефонную трубку и набрала короткий номер.

                                              Эпилог

Огненное светило замерло в выжженном небе. Зной еще не спал, но по скудным, еле уловимым приметам угадывался скорый вечер. Слышались голоса возвращающихся домой работяг. Шаркали по асфальту стариковские ноги, вприпрыжку скакали детские сандалии. Задыхаясь и громыхая отбитой требухой, по дороге пропыхтел автомобиль. Стращая зазевавшегося пешехода, он заржал гнусавым баритоном, и пешеход ответил ему коротко и емко. За кустами жимолости, в траве, лежали Суслик и Вьюшкин. Рядом с ними в инвалидной коляске сидел Плафон и отгонял мух. От солнечных лучей «святую троицу» укрывал балдахин из листвы. Суслик и Вьюшкин тянули портвейн и который раз слушали невероятную историю любви.

– Заходит, значит, Клавдия Борисовна в палату, а я на кровати сижу в чем мать родила. Вылупила на меня свои фары, и вся дрожит от волнения. «Не могли бы вы, – говорит, – гвоздик забить в стену? – Грамоту повесить хочу». Отчего же не забить, отвечаю, забью, коли надо! «Ну тогда я в кабинете буду ждать!» – и пошла, виляя жопой. Приезжаю в кабинет, а она улыбается таинственно: «Может, выпить желаете?» Гляжу, а на столе шампанское, ананас нарезанный. На блюде креветки калачиком свернулись. Эге, думаю, вон тебе какой гвоздик вбить требуется! Только выпили на брудершафт, пала она на колени, ладошки у груди сложила. «Как увидала вас, Василий, так покоя лишилась. Ночами не сплю, о вас грежу! Скоро рехнусь!» – говорит. И так жалко мне ее стало! Ложитесь, говорю, Клавдия Борисовна. Освобожу вас от страданий душевных и физических. Сбросила она халат, а под ним – ничего! Легла на кушетку, руки ко мне тянет: «Растли меня, – говорит, – Василий. Сгораю от нетерпения!» Вот так и вгонял ей гвозди три недели кряду, без выходных и отгулов.

Суслик передал бутылку Вьюшкину.

– Чего же тебя из больницы пришлось забирать?

– Переутомился я с этой Клавдией Борисовной. Ненасытная оказалась в этом плане. Лежу как-то на ней и намекаю, что отдохнуть бы не мешало. А она хрипит: «Василий, прибавь газу, я уже финиширую!» Разве тут откажешь? Прибавил! Вдруг перед глазами все помутилось, поплыло, и голос Клавдии Борисовны – как из бочки. Я пару раз по инерции дернулся и отрубился! Очухался в реанимации. Вижу, доктора вокруг меня тормошатся. Один сердце слушает, другой давление мерит. Клавдия Борисовна в сторонке стоит. Глаза влажные, губы трясутся. Смотрит на меня и взглядом прощение вымаливает. «Полное истощение организма, – говорит доктор. – Товарищу необходимы абсолютный покой и усиленное питание!»

– Мастак ты врать, Плафон! – засмеялся Вьюшкин. – Тебе передачу «В гостях у сказки» вести надо.

Кусты угрожающе зашевелились. Сквозь них продралась сестра Плафона. Ее пустые глаза на багровой физиономии не сулили ничего хорошего. Недавняя бравада Плафона превратилась в мокрое пятно на штанах. С Вьюшкина и Суслика моментально слетела беззаботность. Ожидание жуткой неизбежности повисло в воздухе.

– Вот вы где притаились, ханурики! Тащите этого словоблуда домой – какая-то Клава из санатория прикатила!

Хомячок         

                                                  I

С родителями Степе повезло: у него их не было. Никто на него не кричал, не порол и не ставил в угол. И маму, и папу, и самого лучшего друга ему заменяла бабка. Еще полная сил она могла бы легко выскочить замуж, однако решила посвятить личную жизнь воспитанию внука, в котором не чаяла души и видела отражение дочери.

– Как же ты на маму похож, Хомячок! – с нежностью говорила она и целовала Степу в глазки.

Хомячок жмурился, вырывался из бабкиных рук и убегал в свою комнату. Любимыми игрушками малыша были плюшевый медведь и тряпичная обезьяна. Степа сажал их на кровать и говорил те слова, которые слышал от бабушки. Он вообще старался подражать ей во всем. Иногда он жалел, что родился не девочкой, но быстро забывал об этом и вспоминал лишь во дворе, когда цапался с мальчишками. После ссоры он забегал домой и делился с медведем и обезьяной своими обидами. Он искренне верил, что плюшевые друзья сочувствуют ему.

– Не переживай, Хомячок, – успокаивала бабушка. – Вырастешь, и все обиды забудутся или покажутся смешными.

Она разговаривала со Степой как со взрослым и это нравилось ему, придавало уверенности. Бабка не особо сюсюкалась с внуком, но для полноценного воспитания ей все же не хватало мужской твердости. Степу все больше тянуло к девочкам. С ними было проще и безопаснее. Никто не обзывался, не лез драться, не отнимал игрушки. Девочки лепили из песка куличи, нянчились с куклами и относились к Степе как к подруге. Мир, в котором жили дворовые мальчишки, отдалялся от Степы все дальше и дальше.

Тихо и незаметно пролетело время. Школа встретила сироту в штыки. Одноклассники посмеивались над мальчиком с девчачьими повадками. При случае жестоко подшучивали над ним. Степа не отвечал грубостью на грубость, он как бы отходил в сторону, стараясь не замечать нападок. Дома он не жаловался; на вопросы о делах отвечал: «Все хорошо, бабуля!» Педагоги его нахваливали и ставили одноклассникам в пример, тем самым вызывая очередную волну насмешек.