Мужик не посмел перечить крупногабаритному, более молодому сменщику. Он стоял рядом, уныло поглядывая на трудящегося конкурента. Вслед за Аполлоном теплое место занял крепыш в бейсболке. «Никак Пилумн? Хе-хе, да тут эротические забавы жителей Олимпа!» Мозги Мохова напоминали винегрет из путаных мыслей. К участникам праздника любви добавились купидоны со стрелами, какие-то расплывчатые образы, выскочившие из подсознания пенсионера. Они махали руками и призывали Мохова действовать. «А тебе слабо? Главное – не победа! Главное – участие!» – подбадривали они старика. Тот ерзал на табуретке, несколько раз поднимался и несколько раз садился опять. Соблазн оказался сильнее контуженного временем рассудка. Фальцетом скрипнули и распахнулись рамы.

– Боги, уступите место ветерану труда! – крикнул Мохов, бодро карабкаясь на подоконник.

– Кто ж тебе такое дурацкое имя придумал, а, Персей Иванович? – Старуха в клеенчатом фартуке смахнула со лба жидкую прядь и продолжила прихорашивать Мохова. Ей хотелось придать лицу покойника выражение полного безразличия к земным страстям и суете.

Кульбиты Васи Плафона

                                                  I

Поминки измотанного жизнью паралитика затянулись. Распахнутые смертью двери впускали в квартиру всех желающих. Гости опрокидывали стакан-другой, крестились и тихо исчезали. Сквозняк то и дело гасил свечи, а ближе к вечеру обнаглел и сдернул с потемневшего зеркала накидку. Сидевший ближе всех Вася Плафон выполз из-за стола. С тусклой, покрытой язвами амальгамы на него уставился тип с опухшей физиономией. Ночью Плафон долго ворочался и подсчитывал: сколько он тяпнул на поминках и чему равен денежный эквивалент выпитого. Арифметика вызвала бессонницу, а та настолько обострила слух, что Василий слышал, как храпела в соседней комнате сестра, как в доме напротив муж говорил жене ласковые слова. Самое интересное, что обоих супругов звали одинаково. Муж Гаврила и жена – Гаврила! «Вот ведь перегибы толерантности!» – возмущался Василий. А Гаврила в это время ласкал Гаврилу и плевать хотел на недовольства со стороны. Невыносимо мучила жажда. Однако тащиться на кухню – было лень. Василий героически страдал и облизывал деревянным языком деревянные губы.

С утра Плафон нес вахту на крыльце гастронома. Куртка усопшего калеки, презентованная вдовой, придавала облику Василия изумительную убогость. Ему бы, дураку, стянуть с головы кепку, бросить ее рядом – глядишь, и заработал бы монетный двор: по копейке, по алтыну набралось бы на опохмелку. Однако пробки в черепной коробке Плафона давно перегорели, и кепка без дела пылилась на посиневших ушах. Собутыльники Василия отирались поблизости. Один из них – Костя Суслик – пылесосил взглядом окрестности, надеясь высосать из кого-нибудь мелочь. Другой – плоский и длинный, как рессора, нюхал витрину ларька и изучал ценники. Звали его по-заграничному – Аскольд… Вьюшкин.

Плафону не терпелось залить жар, испепеляющий организм изнутри. Залить и насладиться хмельной эйфорией, родственной по ощущениям надвигающемуся слабоумию. Тихий по жизни Плафон порой выпивал лишнего и взбрыкивал. С простотой, характерной истинным аристократам, он брал собутыльника за пуговицу и крутил ее до тех пор, пока не отрывал.

– Я не позволю… – шипел он при этом, раздувая волосатые ноздри.

Чего он не позволит, Плафон и сам не мог понять, но был категорически убежден, что не позволит.

Осенний ветер сгребал в охапку тучи и тискал их за пухлые груди. Пошалив на небе, он устремлялся вниз, обвивал гибким телом березы и срывал с них остатки бурой листвы. Голые деревья осуждающе раскачивали кронами.

Втыкая в асфальт острые шпильки, галопом проскакала женщина с улыбкой юродивого. Она так увязла в своих мыслях, что не замечала ни пасмурного неба, ни луж под ногами – ничего вокруг! «На случку торопится», – догадался Плафон. Счастливый вид дамы разбудил дремавшую в нем агрессию. Широко зевнув, та шевельнулась и стала набухать подобно флюсу. В любое мгновение беспричинный гнев мог сорваться с языка потоком брани. Еще бы секунда – и в спину гражданки понеслись ядовитые стрелы с оперением из трех букв. И пришла бы она к любовнику смертельно отравленная чужой ненавистью. Врезала бы стакан водки и вывалила бы из себя все дерьмо, скопившееся в душе. И не было бы сумасшедшей ночи с бесстыдными ласками и ворохом нежных слов. И не беспокоил бы соседей скрип расшатанной кровати, не было бы ничего, кроме пьяных обид и злости.

– Плафон! – долетел с порывом ветра знакомый голос.

Флюс мгновенно сдулся, сквернословия распались на буквы и утратили яд. Плафон вскочил и завертелся, как флюгер. У лысых кустов стояла вдова и манила его похожей на вымя ладонью.

– Вынесите из квартиры диван – литр поставлю! – сказала она. – Мочой провонял, мужика в дом стыдно привести.

Василий напрягся и попробовал сдвинуть диван с места. Огонь внутри разгорелся с новой силой.

– Нам бы по сто грамм авансом, – обратился Плафон к хозяйке. – Какие из нас сейчас работники?

Водка вернула мышцам упругость. Диван обиженно крякнул, перевернулся на бок и застрял в дверном проеме. Плафон утер рукавом взмокшее лицо.

– Как вы его сюда затащили?

– От прежних жильцов нам достался, – ответила вдова. – Антиквариат! Ему лет сто, если не больше. Глянь-ка, он же натуральной кожей обит, не дерматином каким-нибудь!

Суслик предложил выбросить диван в окно: так быстрее и проще. Не надо спускать его с третьего этажа, кувыркать на лестничных площадках, мурыжить в парадной. Плафон согласился и решил, что троим тут делать нечего.

– Я во двор спущусь, – сказал он. – Прослежу, чтобы под окнами никто не шастал.

Диван взмыл в воздух и, покачиваясь, поплыл к распахнутому окну. Вьюшкин пыхтел от напряжения. Кряхтел, выбиваясь из сил, Суслик. «Осторожнее, осторожнее, шкаф не поцарапайте!» – ахала и охала вдова.

– Тяжелый, падла, как пианино! Давай перекурим! – предложил Вьюшкин.

Мужики отдышались, схватили диван за деревянные копыта и с матом взгромоздили на подоконник. Осталось приподнять его с другого края и вытолкать вон.

Скрипя и сопротивляясь, диван прощался с квартирой. Наконец, он накренился и, чуть не зацепив раму, рухнул вниз. Грохот во дворе заглушил сдавленный крик Плафона. И тут же послышалось:

– Человека убило! Человека убило!

Суслик выглянул в окно и оторопел: на асфальте, под развалившимся диваном лежал Плафон. Вокруг него собиралась толпа зевак.

                                                II

Пять дней Плафону кололи омнопон. Пять дней Плафон летал между явью и грезами. Он то погружался в фееричные видения, то выскальзывал из них и отстраненно смотрел на мелькавших вокруг чародеев в марлевых повязках. На шестой день сказка кончилась, омнопон заменили анальгином, и для Василия настала черная полоса. Он не мог ни вздохнуть, ни… Самое ничтожное движение вызывало адскую боль. Ноги отнялись и лежали неподвижно, как шпалы. «Не везет мне с ногами», – расстраивался Плафон, надеясь, что медицина все-таки заставит их бегать. Соседом по палате был строитель, упавший в бетономешалку.

У того дела обстояли гораздо хуже. Со свернутой шеей, с раздробленными конечностями гипсовый кокон выл, умоляя вколоть ему что-нибудь посильнее.

– Нельзя! Привыкнешь, наркоманом станешь! – отказывала медсестра, полагая, что избавляет жертву бетономешалки от более страшной участи, чем та, в которой он находится.

Сознание того, что он – не в самом плачевном состоянии, утешало Василия. За ним ухаживала сестра, шумная баба с такими же перегоревшими пробками. Видимо, в семье это передавалось по наследству. Сестра грубо ворочала Василия, терла спиртом покрасневшие места и возмущалась:

– Чего ты орешь? Нянчусь с тобой, как с младенцем. Валялся бы в говне и пролежнях, неблагодарный!