Есенин не стал притворяться и оправдываться, а сказал, что ему тогда не терпелось вырваться из Москвы.

   — Как они там? — спросил отец почему-то виновато, хотя и старался сохранить безразличный тон. — Все здоровы?

   — Здоровы пока. Катя подросла, Шура уже разговаривает. Мама по хозяйству хлопочет...

   — Я выслал им денег.

Сын опять промолчал. Его смущала непонятная виноватость в тоне отца.

   — Ты совсем ушёл из магазина? Не возьму в толк, сынок, вроде бы и не лентяй ты, а на службе тебя на привязи не удержишь. А ведь магазин-то книжный, не мясной.

   — Он скоро вообще закрывается, — объяснил Есенин. — Буду искать другое место.

   — На завод, к рабочим? Бастовать научат...

   — Надо, так и к станку встану, бастовать — так заодно со всеми.

Отец отвёл глаза: он, по-видимому, испугался рискованности сына.

   — Погоди, куда попало себя не суй. Я потолкую с одним человеком. Да и ты свои знакомства используй. Воскресенский спрашивал, куда ты девался... Страсть как неохота, чтобы ты с ним дружбу водил. Опасный человек. Хотя и честный, вежливый, неглупый и во всех отношениях приятный господин. Боюсь я за тебя, когда ты с ним, прямо тебе говорю.

   — Чего же бояться, если он приятный господин? — Есенин отодвинулся от печки: жар бил в лицо.

   — Мало ли чего... Поставь чайник, сейчас принесу чего-нибудь поесть.

Александр Никитич вышел. После новогодней ночи, когда сюда, в эту комнатёнку, съехалось столько гостей, даже хозяин с хозяйкой пожаловали, отношение отца к сыну несколько изменилось в лучшую сторону, хотя обида на сыновнюю непокорность не пропала, а лишь ушла вглубь, на дно души. Люди, общавшиеся с его сыном, включая и хозяев, вызывали у Александра Никитича недоумение, какое обыкновенно вызывали у него чудаки. Серьёзные люди никогда не обратили бы внимания на заносчивого мальчишку, вбившего себе в голову, что он и на самом деле поэт и из его писаний выйдет какой-то толк. Смешно и обидно, что некоторые верили в него, подогревали своими похвалами и поддразнивали, как дурачка. Ах, заблуждение человеческое! Ах, напасть, ах, горе горькое!..

Случилось так, что судьбой Есенина занялись сразу многие, и все не сговариваясь сошлись на одном и том же: будущему поэту, дескать, непременно надо служить в типографии Ивана Дмитриевича Сытина.

Отец просил посодействовать знакомого корректора Коростелева. Социал-демократическая группа Суриковского кружка поручила Кошкарову-Заревому и Дееву-Хомяковскому ходатайствовать о Есенине перед сыном Сытина Василием Ивановичем. Василий Иванович был человеком неукротимой страсти и необыкновенной судьбы: в девятьсот пятом году печатал в типографии отца революционные прокламации и воззвания, более того — поддельные паспорта для выезда за границу людям, вокруг которых всё теснее сужалось полицейское кольцо и скрываться им надо было без промедления; сын миллионера, он сидел в знаменитых на всю Россию Бутырках за дела, направленные против самодержавного строя...

Сам же Есенин твёрдо решил обратиться к хозяину книгоиздательства лично, без всяких посредников и ходатаев.

   — Чего мне бояться, чего терять? — сказал он Воскресенскому. — Я, быть может, не лучше других, но уж, позвольте заметить, и не хуже.

   — Проситесь к нам в корректорскую, — посоветовал Воскресенский. — Работа интересная и во всех отношениях полезная. Желаю удачи...

День был чистый и солнечный, небо над городом густело голубизной. В затишке булыжники улиц оголялись от жёлтого спрессованного снега. Есенин увидел Сытина во дворе типографии, подле возов, нагруженных рулонами бумаги. Многие рулоны были изорваны железными крючьями, и эта небрежность приводила Сытина в негодование.

   — Что вы делаете, господа? Совсем потеряли и соображение и совесть. Вы считаете, может быть, что нанесли вред мне, Сытину, товариществу? Ошибаетесь. Себе. Вы лишили людей нужных книг, ребятишек — букварей.

Грузчики, мускулистые, рослые, признавая справедливость слов хозяина, виновато молчали, понурив головы.

   — Это по недосмотру получилось у нас, Иван Дмитриевич, без умыслу, — объяснил один из них.

   — Чтобы этого больше не повторялось, — сказал Сытин мягче, примирительное. — А если что — так я не держу никого. С Богом...

Внешность Сытина не была примечательна: коренастый и крепкий, с хорошим русским лицом, с небольшой бородкой и усами, в сером костюме под расстёгнутым пальто; было заметно, что он прост и одновременно самостоятелен в обращении как с подчинёнными, так и с вышестоящими.

По рассказам друзей Есенин знал, что Сытин начинал мальчиком на побегушках в книжном магазине, а прошло время — не один год жизни, — стал знаменитым издателем, руководителем крупнейшего в стране книжного дела. Может быть, поэтому Есенин и не сробел обратиться прямо к нему — костромич должен понять рязанца.

Сытин ничуть не удивился, увидя приближающегося к нему молодого человека в лёгком пальто нараспашку, со шляпой в руке. Не дойдя нескольких шагов, юноша вежливо, может быть, с чуточку деланным смирением поклонился.

   — Добрый день, Иван Дмитриевич...

Сытин зорко вглядывался в Есенина.

   — Здравствуйте. Кто вы такой?

   — Я Есенин.

Иван Дмитриевич уловил в ответе некоторую горделивость, какою этот юноша как бы подчёркивал звучность своей фамилии.

   — Я из рязанского села. Хочу испытать здесь своё счастье. Примите меня, пожалуйста, к себе на службу. — Есенин скромно опустил взгляд, замер в ожидании.

   — А что вы, собственно, умеете делать?

   — Всё, что поручите. Хорошо бы в корректорскую.

   — А справитесь? Дело это, прошу заметить, нелёгкое.

   — Я научусь скоро. Я понятливый... — Есенин вдруг улыбнулся, словно посмеиваясь над своим хвастовством, сам не сознавая, как располагает людей к нему его улыбка, лукавая, простецкая и покоряющая.

   — А вот понятливые нам нужнее всего! Давно проживаете в Москве?

   — Полгода. Отец мой — приказчик в мясной лавке Крылова, что на Щипке.

   — Знаю, — сказал Сытин. — Бумагу обёрточную у меня берёт...

   — Я тоже служил у Дмитрия Ларионовича в конторе. Но не по мне это. Ушёл.

   — Догадываюсь, что это не по вас. — Сытин про себя уже решил, что этому парню служить надобно именно у него, в книгоиздательстве. — Ступайте, господин Есенин, в контору, к моему сыну Николаю. Сумеете ему понравиться, значит, ваша взяла.

   — Я постараюсь.

   — Скажите, что я вас послал.

   — Спасибо, Иван Дмитриевич. — Есенин улыбнулся, поклонился и отошёл.

За воротами его поджидал Воскресенский.

   — Выражение лица вашего, этакое победительное, что ли, сияющее, свидетельствует о том, что у вас полная удача. В какое отделение?

   — Пока что к сыну направил, к Николаю Ивановичу, тот, видно, знает, кого куда ставить.

   — Это хорошо, — сказал корректор. — Имейте в виду, что Николай Иванович любит поэзию и вообще литературу. Он, как ювелир, сразу определит грани вашего дарования...

На Пятницкой, неподалёку от типографии, в сером здании Есенин отыскал нужный кабинет.

   — Я от Ивана Дмитриевича. Есенин.

За просторным столом сидел человек с бородкой клином, с усами, русые волосы без седины, лицо бледное, болезненное, глаза с близоруким прищуром. Он долго всматривался в посетителя и только потом жестом пригласил сесть. В это время задребезжал телефон. Молодой Сытин, сняв трубку, узнал голос отца.

   — Коля, придёт один юноша, похожий на инока, будто сошедший с лубочной картинки сын боярский, Есениным прозывается, он из рязанского села.

   — Он здесь, папа.

   — Пристрой его куда-нибудь получше...

   — Хорошо. — Николай Иванович положил трубку и опять посмотрел на Есенина, чуть морщась, должно быть, у него что-то болело. — Почему вы вздумали служить именно у нас?

   — Вы книги выпускаете, а я без книг не могу жить.

   — Вот как! — Николай Иванович поощрительно качнул головой. — Что же вы любите читать?