Его вернул к реальности властный голос:

   — Господин Есенин! Сергей Александрович!

Есенин оглянулся. В двери застеклённой перегородки, отделявшей хозяйский кабинет, стояла, держась руками за косяки, Олимпиада Гавриловна.

   — Пройдите сюда, пожалуйста, — приказала она. Есенин прошёл за перегородку, остановился, глядя на неё с любопытством и ожиданием. Она была одна, Дмитрий Ларионович спустился в разделочную.

   — Прикройте дверь. Сядьте, — сказала хозяйка.

   — Благодарю вас, я постою.

   — Почему вы нас избегаете, Есенин?

   — Кого вас?

   — Меня, например, — Она сидела на диване, откинувшись на подушку, рука, стянутая в запястье узким рукавом, лежала на спинке; на пальцах — кольца с дорогими каменьями, на груди на золотой цепочке — золотой медальон. Высокая шея, закрытая стоячим воротником, поддерживала красивую голову с забранными наверх волосами. Полные губы полуоткрыты, сощуренные глаза по-озёрному поблескивали сквозь густоту стрельчатых ресниц. — Что же вы молчите?

   — Помилуйте, Олимпиада Гавриловна! Передо мной никогда не возникал вопрос: избегать вас или нет? — Есенин улыбнулся, вспомнив слова Луки Митрофанова про клубок для молоденькой кошечки. — Я веду себя как все.

   — Если бы вы вели себя как все, то вы так же вставали бы, как все, при моём появлении. Выходит, вы отдельно от всех. Вы особенный... Чему вы улыбаетесь?

   — Какой я особенный, Олимпиада Гавриловна! Обыкновенный конторский служащий, вам подчинённый.

Она встала, шагнула к нему, стрелы ресниц взмахнули ввысь, открыв синеву глаз.

   — А подчиняться такой женщине, как я, разве зазорно?

   — Приятнее подчиняться женщине красивой, чем безобразной, — это естественно. Но подчинение кому-то или чему-то само по себе унизительно. И простите, Олимпиада Гавриловна, вставать я не стану: вы не генерал, я не солдат... — Взгляд потемневших глаз его был непреклонен, насмешлив и даже высокомерен, а голова откинута назад.

Она уловила чутьём, а не умом, что ещё немного — и услышит дерзость. А был он хорош в своей простоте и непокорности и вызывал в ней чувства неясные, незнакомые ранее.

   — Ладно, Бог с вами, не вставайте, — примирительно промолвила она. — И вообще всё это мелочи. Не стоит на них обращать внимания, особенно вам, поэту. — Дотронулась до его плеча длинными холёными пальцами. — Вам не хочется написать для меня стихи?..

   — Нет.

   — А если я попрошу?

   — Я не пишу стихов по заказу, простите.

Она вернулась к дивану, села на прежнее место, явно огорчённая.

   — Какой вы невежливый и несговорчивый молодой человек. Я не привыкла, когда мне в чём-нибудь отказывают, учтите.

   — Учту, — сказал Есенин. — Я могу идти?

   — Погодите. Сядьте.

Он присел на краешек дивана.

   — В воскресенье, то есть послезавтра, мы собираемся за город... на лоно природы. К Царицынским прудам. Человек семь-восемь. Приличные, остроумные люди. Гитары возьмём, граммофон. Ну и вино, конечно. Танцевать будем, петь песни. Искупаемся в пруду. Будет весело! Вы не хотите присоединиться к нам? — Она пошутила кокетливо: — Нашей компании как раз недостаёт поэта.

Именно это, последнее, возмутило Есенина. Он вскочил.

   — Извините, но я не могу принять вашего предложения — много хлопот по дому. Да и поэт для вашей компании нужен другого склада.

Губы её обиженно дрогнули.

   — Какой вы... принципиальный. Вот чудак!

В кабинет вошёл хозяин, чем-то озабоченный, какой-то замотанный. Мельком взглянул на Есенина, наклонился над столом, просматривая бумаги, не садясь. Жена удивлённо пожаловалась:

   — Митя, я предложила господину Есенину поехать с нами за город. Так они изволили отказаться. Ну, не чудак ли?

   — Правильно сделал, что отказался. — Крылов даже не взглянул на жену. — Что ему делать с нами? Водку пить? Слушать плоские остроты, пошлые песенки?

   — Что ты говоришь, Дмитрий Ларионович! — воскликнула Олимпиада Гавриловна, задыхаясь от такой неожиданной откровенности мужа. — Почему пошлые? Какая чепуха!.. Провести время, повеселиться вместе с хозяевами — это честь для каждого.

   — Не для каждого, — возразил Крылов. — Для Суржикова, к примеру, действительно большая честь побыть в обществе тех, кому он служит. А для Сергея Александровича это не столь большое удовольствие.

Слова мужа взвинтили Олимпиаду Гавриловну. В ней вдруг проглянула обыкновенная баба — тщеславная, вздорная, неумная. Она и внешне сразу изменилась: злость, подобно кислоте, выжгла зоревые краски на лице, стёрла милую женственность.

   — Чем же он такой особенный, твой Сергей Александрович? Может быть, он стоит выше своих хозяев?

   — Кто знает... — Дмитрий Ларионович пожал плечами. Есенин поспешил к выходу — ему неприятна была эта супружеская неурядица. Задержался, берясь за ручку двери.

   — Олимпиада Гавриловна, вы бы поинтересовались судьбой больного — Василия Семёновича Тоболина, он ваш работник. К тому же, как мне известно, добросовестный.

Женщина резко обернулась к нему, гневная, несдержанная, глаза расширены, голос осел до хрипоты:

   — Какое вам дело до рабочего! Что вы суётесь туда, куда вас не просят? И ваш отец, и вы! Благотворители... Я уже сказала: у нас своей больницы нет, и положить его нам некуда. Напился, наверное, как свинья, и захворал, слёг. А вы над ним вздыхаете да охаете! Сердобольны чересчур.

   — Я прошу вас, хозяйка, на меня не кричать. Никогда. — Есенин едва сдерживал себя. — Даже голоса повышать не смейте.

Она вдруг ненатурально засмеялась, уперев одну руку в бок.

   — Глядите на него!.. Святой. Уж не молиться ли прикажете на вас?

   — Не нужно молиться, но и не кричите, — сказал Есенин. — Там, в Полуподвале, умирает работавший на вас человек, а вы собираетесь на лоно природы пить вино и слушать граммофон — куда как гуманно!

   — Это не ваша забота. — Её бесило то, что она, хозяйка, женщина, многих сводящая с ума, для этого юнца ничего не значит, напротив, он считает себя каким-то недосягаемым, в его обращении с ней ощущается снисхождение, превосходство.

Дмитрий Ларионович, оторвавшись от бумаг, сказал устало, болезненно морщась, — разыгралась печень:

   — Сегодня пришлю доктора, он посмотрит Тоболина. Надо было сказать раньше. Мне.

   — Ты всегда так — идёшь у всех на поводу, — упрекнула жена сердито.

   — Липа, помолчи Христа ради... — Хозяин подал Есенину листки. — Проверьте это и заприходуйте.

   — Слушаюсь, Дмитрий Ларионович. — Есенин слегка поклонился и принял бумаги.

Александр Никитич, увидев сына, когда тот спустился в лавку, спросил шёпотом, с тревогой:

   — Что-нибудь случилось, сынок? Ты чем-то расстроен?

   — Ничего особенного, папаша, — ответил Есенин небрежно. — Малость не поладил с хозяйкой. Предложила ехать с ними на воскресный пикник...

   — И ты отказался?

   — Безусловно. Вместо того чтобы раскатывать по гулянкам, лучше бы помогла больному.

   — Так и сказал?

   — Да. Но дело не в этом. Я отказался вставать, когда она к нам входит. Это противно.

   — Как же так, сынок, она же хозяйка?!

   — Именно потому и противно, что хозяйка.

Отец сокрушённо покачал головой:

   — Она такого не прощает, Сергей. Я знаю её давно... Пойди скажи, что ты погорячился, что ты согласен ехать с ними.

   — Я не хочу потакать вздорным женщинам. — Есенин перекинул через плечо пиджак. — Пойду домой, поем чего-нибудь. Ты придёшь, папа, или тебе сюда принести?

Александр Никитич промолчал и, ссутулясь, медленно вернулся за прилавок, не переставая удивляться: «В кого пошёл сын? Такой неуживчивый нрав! Мать кроткая, покладистая. Верно, в Титовых. В деда...»

5

Вечером в «молодцовской» появился присланный Крыловым доктор, сухонький седой человек в пенсне на шнурке. Оглядевшись, огорчился: