Несколько дней Швейка лечили голодом и клистиром, пока он не изголодался как волк. И вот как раз тогда его пришла проведать вдова генерала от инфантерии баронесса фон Боценгейм, которая прочла в «Богемии», как Швейк в коляске ехал призываться на войну. «Ческий зольдат — кароши зольдат! Я читать из газет, я приносить кушать, кусать, сосать, кароши зольдат! Иоганн, kommen Sie her, подходить сюда!» Компаньонша баронессы поддерживала сидящего Швейка, когда он, помолившись, с аппетитом принялся за цыпленка. Обе дамы от умиления плакали.

На следующий день в бараке появилась военно-медицинская комиссия. «Покажите язык!» Швейк, высунул язык настолько, что его лицо скорчилось в дурацкой гримасе: «Осмелюсь доложить, господин штабной врач, дальше уже не высовывается!» — «Чтоб мне сквозь землю провалиться, если мы вас не выведем на чистую воду! — заорал на Швейка председатель комиссии. — Никакой вы не идиот, Швейк, вы слишком большой умник, вы продувная бестия, босяк, гнида! Но, Himmelheirgot, черт подери! В гарнизонной тюрьме вам покажут, Швейк, что военная служба — это вам не в бирюльки играть!»

В гарнизонной тюрьме Швейка принимал штабной надзиратель Славик. «Мы тебе здесь, детка, устроим сладкую жизнь, — сказал он. — Как всем, кто к нам угодит!» И чтобы придать своим словам больше веса, сунул свой большой кулак Швейку под нос: «Понюхай, сволочь, чем пахнет!» Швейк понюхал и уважительно отметил: «Таким кулаком я бы не хотел получить по носу, это пахнет могилой!» Спокойная рассудительная речь понравилась штабному надзирателю.

На первой проповеди фельдкурата Каца в часовне гарнизонной тюрьмы Швейк пустил слезу. Окончив проповедь, фельдкурат приказал привести Швейка к себе в ризницу. Теребя Швейка за плечо, Кац кричал на него: «Признайся, сволочь, что ты плакал просто так, для смеха?!» — «Осмелюсь доложить, пан фельдкурат, я вам, факт, хотел доставить радость. Чтоб вы не думали, что уже нет порядочных людей на свете!» — «Вы мне начинаете нравиться», — сказал фельдкурат Кац и взял Швейка к себе в денщики.

Эскортируемый двумя солдатами с иримкнутыми штыками, Швейк вновь проследовал по улицам Праги; на этот раз на квартиру к фельдкурату Кацу. «Не знаешь, чего мы тебя ведем к фельдкурату?» — спросил Швейка толстяк-конвоир. «Исповедываться, — небрежно обронил Швейк, — завтра меня вздернут!» — «А за что тебя… того?..» — сострадательно вопросил долговязый. «Не знаю, видать судьба такая…» — добродушно ответил Швейк и заявил, что умирает от жажды. «Пошли в „Куклик“», — предложил он солдатам, и те не заставили себя долго упрашивать.

В уютном кабачке «Куклик» было весело. Играла гармошка и скрипка. Солдаты вошли во вкус. Тощий конвойный после пятой кружки пива пустился в пляс, а маленький толстяк самозабвенно отдался наслаждениям иного рода. В атмосфере незримо витал девиз: «После нас хоть потоп!» Близилось к вечеру, когда компания тронулась дальше. Обоих пьяных солдат Швейку пришлось волочить под руки. Приложив сверхчеловеческие усилия, он, наконец, все-таки добился, что конвоиры «привели» его к фельдкурату.

«Вы… вы… на-п-пились, — сказал фельдкурат. — Швейк, уведите их на кухню и держите под стражей, пока за ними не придет патруль. Я… я немедленно по-по-звоню в казармы!» Так и сделали. Солдаты расположились в кухне на лавке, а Швейк, расхаживая взад и вперед, нес караул у дверей. Солдаты упрекали его, что он их разыграл насчет виселицы. «Отпусти нас домой, — сказал Швейку долговязый, — не валяй дурака, приятель!» — «Отстань, теперь я вас знать не знаю!» — строго ответил Швейк.

В дверях появился фельдкурат. «Я… я н-не м-могу дозвониться в ка… ка-казармы. Ступайте домой и помните у меня, что при исполнении служебных обязанностей надираться не полагается. Шагом марш!» К чести господина фельдкурата будь сказано, что ни в какие казармы он не звонил, потому что телефона ему до сих пор не поставили, а просто говорил в большую тумбу от электрической лампы.

Швейк уже третий день состоял в денщиках у фельдкурата Каца, когда за ним послали, чтобы он отвел своего хозяина домой. Мертвецки пьяный Кац сидел перед дверью квартиры надпоручика Гельмиха, выкинувшего его вон. Его преподобие был в штатском. «Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, я уже тут!» — отрапортовал Швейк и как следует тряхнул своего начальника. «А что вам здесь… нужно? У меня никакого денщика нет, — ответил фельдкурат Швейку. — Я — свинья! Пустите меня, почтенный, я вас не знаю!»

Без лишних церемоний Швейк стащил фельдкурата по лестнице в подъезд, где тот неожиданно оказал сопротивление. «Я был принят архиепископом! — горланил он, держась за дверь. — Мной интересуется Ватикан!» — «Пусти, тебе говорят, — увещевал его Швейк интимным тоном, — пусти или руку перешибу. Идем домой — и баста! И никаких разговорчиков!» Наконец, после длительной борьбы, Швейку удалось затолкнуть фельдкурата в пролетку.

Что вытворял фельдкурат в пролетке, словами не передать! «Сударь, — говорил он Швейку просительным тоном, — дорогой друг, дайте мне по уху!» — «Раз или несколько? — осведомился Швейк. — Два?.. Пожалуйста!» Фельдкурат считал затрещины с выражением блаженства на лице. «Мне это очень помогает… Для ради желудка, способствует пищеварению! Двиньте меня еще разок!» Затем он выразил желание, чтобы Швейк ему вывихнул ногу, малость придушил и тому подобное. Словом, это был тяжкий труд — доставить фельдкурата домой.

На следующий день у Каца с похмелья жутко трещала голова. «Была б хоть настоящая ореховая настойка, — вздохнул он, — она бы мне в миг исправила желудок!.. Ступайте-ка, Швейк, к капитану Шнабелю, пусть он мне даст взаймы сто крон. Придумайте, что хотите, но с пустыми руками не возвращайтесь, иначе я вас отправлю на фронт!» Со своим заданием Швейк справился блестяще. Его честная физиономия вызывала доверие. Деньги он достал, подкрепив свою просьбу заявлением, что фельдкурат должен уплатить алименты.

Примерно в те же дни, когда происходили описываемые события, Швейк побывал на своей прежней квартире, где застал двоюродную сестру пани Мюллеровой. Заливаясь слезами, старушка ему сообщила, что пани Мюллерову арестовали и отправили в лагерь в Штейнгоф. Успокоить ее не было никакой возможности. К тому же под конец она выразила опасение, что Швейк удрал с военной службы, и разговаривала с ним, как с отъявленным авантюристом. «Так вот, чтобы вы знали, пани: мне, факт, удалось смыться. Пришлось, правда, ухлопать пятнадцать вахмистров и фельдфебелей! Но никому об этом ни гу-гу!»

И Швейк покинул свой дом, не принявший его. Потом он заглянул в трактир «У чаши». Пани Паливцева, увидев Швейка, заявила, что ничего ему не нальет, что он, видать, сбежал. «Мой муж — уж до чего был осторожный, а все ж таки сидит. А таких-вот земля носит, да с военной службы сигают!» Один пожилой дядя вывел Швейка на улицу и, хотя Швейк настойчиво уверял, что он вовсе не дезертир, сунул ему в руку десятку, присовокупив, что его сын тоже сбежал с военной службы. Домой Швейк вернулся поздней ночью, но фельдкурата еще не было.