— Ну ладно, чёрт с вами. Исполняйте последнее желание этой скотины, но не медлите с этим. Заключённые в бараках ждут моих допросов. Чего он хочет?

— Сказать последнее слово, если позволите, герр майор.

— Последнее слово? Будь он проклят, я этого не допущу...

— Но оберлейтенант Мейерхофер и я почтительно настаиваем, герр майор. То, что смертнику дозволяется сказать речь у виселицы, или, как в данном случае, у столба — тоже обычай. Так что, если он объединит это со своей последней просьбой, мы сэкономим время, и все останутся довольны.

Бауманн закатил глаза.

— Ох, ну ладно. На каком языке хочет говорить этот мерзавец?

— Думаю, на итальянском, герр майор.

Каррачоло кивнул.

— Герр оберлейтенант,— крикнул Бауманн, обращаясь к офицеру, командующему расстрельным взводом, — кто-нибудь из ваших знает итальянский?

— Осмелюсь доложить, нет, герр майор. Они все русины.

— Тогда пусть говорит. Только поживее, и никакой агитации, понятно?

Итак, майор Каррачоло, крепко привязанный к столбу, начал последнюю речь. Полагаю, из всех присутствовавших только я полностью понимал смысл звонких фраз, разносившихся над унылым и пустынным плато на высоком карстовом гребне — la Patria, Italia, il Risorgimento, священное пламя патриотизма, освобождение последних частей Италии от власти Франциско Джузеппе, "толстогубого старого палача", как описал его майор. Юные солдаты из расстрельной команды ёрзали от нетерпения, а среди сосен чирикали просыпающиеся птицы.

Майор Бауманн уже нетерпеливо постукивал ботинком по земле и смотрел на часы. Но Каррачоло продолжал восторженно говорить о великой чести пролить кровь за свой народ в последние дни борьбы за то, чтобы "навсегда задушить двухголового австрийского стервятника".

Он предсказал, что будущие поколения станут свято чтить место, где он пролил кровь своего сердца за святое дело свободы. Потом он переключил внимание на меня.

— Но что сказать... si orrible, si perfido... о тех гадюках, чьи жизни я когда-то пощадил, о тех, что сейчас злорадствуют по поводу моей смерти. Да, мой австрийский друг, вы не смогли справиться со мной в честном бою, в воздухе, а теперь пришли посмотреть, как меня расстреляют, беспомощного, привязанного к столбу, как собаку. Скажите спасибо, что мне завяжут глаза, и я не смогу заглянуть в глубину вашей чёрной души.

"Если бы ты только знал, — думал я,— если бы ты только знал... Но продолжай, мой итальянский друг, чем дольше ты разглагольствуешь, тем больше пройдёт времени. Но куда же они запропастились, чёрт бы их взял? Уже почти шесть сорок".

Неожиданно Бауманн рявкнул:

— Ну всё, хватит, достаточно, слышишь? Ты воспользовался своим правом говорить. Завтрак остынет.

— Но герр майор... — возразил я.

— Заткнитесь. Фельдфебель, завяжите ему глаза, и покончим с этим.

Моё сердце заколотилось. Теперь времени не оставалось — две минуты самое большее. Когда Каррачоло завязали глаза, он запел "Хор еврейских рабов" из "Набукко" Верди.

Я подумал, что даже учитывая эти печальные обстоятельства, он всё же был куда лучшим скульптором, чем оперным певцом.

Наконец, всё было готово.

— Заряжай! Товсь!

Загремели затворы десяти винтовок.

— Целься!

Винтовки направили на цель, а оберлейтенант поднял саблю. Я увидел, как дрожала его рука.

Тут в конце плаца послышался автомобильный гудок. Вверх по дороге взбирался грузовик, с самой большой скоростью, какой только мог в те дни развить грузовик, полный солдат. Он остановился, и оберлейтенант, нерешительно опустив саблю, отдал солдатам команду опустить оружие.

— Господи, ну что ещё такое? — сказал Бауманн.

Когда из грузовика вышел офицер и отдал честь, я увидел, что на нём и его людях высокие, без козырьков, фуражки венгерской кавалерии.

— Герр майор, — сказал молодой гауптманн по-немецки с певучим венгерским акцентом, — боюсь, я вынужден почтеннейше просить забрать ваш расстрельный взвод и позволить моим людям казнить преступника.

— На каком основании, чёрт вас возьми?

— Выяснилось, что поскольку этот человек уроженец Фиуме, он является подданным Франца Иосифа, святейшего короля Венгрии, а не Франца Иосифа, императора Австрии, и потому попадает под юрисдикцию военной власти Венгерского королевства.

— Я так не считаю, — неуверенно пробормотал Бауманн. — Означает ли это, что вы намерены судить его повторно?

— Со всем уважением, нет. Королевское правительство Венгрии в Будапеште вполне удовлетворено вердиктом военного суда Триеста. Но правительство заинтересовано в том, чтобы он был расстрелян венгерскими войсками. Это дело передано премьер-министру Тисе, и он на этом настаивает. У меня есть с собой телеграмма, возможно, вы желаете её увидеть.

— Но это нелепо... возмутительно. Суд заверили, что этот человек — подданный Австрии.

— Если он уроженец Фиуме, то это, с вашего позволения, невозможно. После соглашения 1867 года Фиуме является венгерской территорией.

— Но не весь...

— Окрестности возможно и нет. Но основная часть города управляется из Будапешта.

— Я отказываюсь это признавать — суд установил, что этот человек родился в районе Кантрида, то есть на австрийской территории...

— Но с вашего позволения, его свидетельство о рождении выписано в районе Бергуди, который находится на венгерской территории…

— Но позднее он постоянно проживал в районе Пилицца...

— Который вошел в состав Венгрии в 1887 году, когда границы города были расширены.

Венгерский капитан повернулся к своему сержанту и сказал что-то на мадьярском. Тот поспешно направился к грузовику и вернулся с картой.

— Вот, герр майор. Могу я почтеннейше предложить урегулировать этот вопрос, выяснив у осуждённого, на какой улице он жил, прежде чем уехал в Италию?

С глаз ди Каррачоло сняли повязку и, с моей помощью в качестве переводчика вежливо попросили указать, где именно он жил четверть века назад, чтобы можно было решить, австрийские или венгерские войска будут иметь честь его расстрелять. Это его развеселило.

— Tenente, — выдохнул он, — прошу вас, скажите этим шутам, чтобы поторопились меня расстрелять, иначе я умру, задохнувшись от смеха.

В конце концов, поскольку соглашение о точной государственной принадлежности осуждённого достигнуто не было, Бауманн решил этот вопрос в своей обычной манере.

— Герр оберлейтенант, уберите с дороги этих жирных мадьярских гадов и расстреляйте этого человека.

— Герр майор, я вынужден выразить протест... Моё правительство примет очень серьёзные...

— Засуньте себе в зад ваши протесты, вы, левантийские цыгане. Расстрельный взвод, приготовиться!

Но расстрельный взвод был занят другим делом. Гонведы приблизились к белой линии и попытались оттолкнуть австрийцев. Завязалась драка, и к тому времени, как оба офицера восстановили некое подобие порядка, в ход пошли приклады винтовок. Наконец, удалось достичь хоть какого-то соглашения — расстрельная команда будет состоять из десяти человек, пяти австрийских солдат и пяти венгерских.

Однако тогда возникла проблема — кто отдаст команду "пли" и на каком языке. В конце концов, договорились, что оба офицера будут стоять с поднятыми саблями, а финальный приказ отдадут на французском.

Таким образом, ранним осенним утром на военном плацу имперской и королевской армии неподалёку от Триеста происходило странное действо — десять австро-венгерских солдат несколько минут скандировали: "Tirez bedeutet Feuer, Tirez bedeutet Feuer..."[37].

Они всё ещё занимались этими разборками, когда я услышал отдалённый гул. Мы с Мейерхофером обернулись и посмотрели на небо, на северо-запад. Их было пять. Когда они приблизились, мы смогли разглядеть четыре "Ньюпора" и двухместник, похоже, "Савойя Помилио".