Так что, написав отчёт в номере старого отеля "Ллойд палаццо" и внеся тем самым свой небольшой вклад в упадок Фиуме, я отправился на прогулку, поскольку мне надо было убить полдня до поезда в Вену.

"Никогда не возвращайся назад" — я всегда считал это законом жизни. Процветающий город, где я когда-то провёл четыре года юности, стал теперь нищим и оборванным призраком прошлого — живое кладбище, где на улицах росла трава и бродячие собаки рылись в отбросах, некрополь, населённый калеками, нищими и сошедшими с ума от ужаса, такой же, как любой другой порт Италии или Леванта, но к несчастью, оказавшийся на границе центральной Европы — как трущобы Неаполя без неаполитанского веселья.

Ещё сильнее подавленный, я повернул назад от старой Морской академии — теперь полуразрушенной "общественной больницы" — из тех, что служат последней станцией перед кладбищем, и остановился в кафе, которое я когда-то знал как "Riva Szapáry", теперь переименованном в "Via Vittorio Emmanuele" или что-то вроде того. Стоя у бара, я услышал за спиной голос.

— Tenente, non si me ricorda? [38]

Я обернулся. Мне не удалось узнать его с первого взгляда — жалкое существо без зубов, с повязкой на глазу сидело с чашкой остывшего кофе за столиком, а позади него стоял костыль.

— Tenente, вы, наверняка, помните меня — я ваш старый враг, Оресте ди Каррачоло, которому вы помогли сбежать прямо из-под винтовок расстрельного взвода как-то утром.

Я понял, что он ужасно беден. Я купил ему граппу, он жадно проглотил её, а потом стал рассказывать о том, что случилось за прошедшие годы, с тех пор как мы встречались в последний раз.

Он сказал, что отлично служил все оставшиеся годы войны, одержал ещё восемь побед, а потом, после перемирия, вернулся в студию и некоторое время, пока города и селения Италии соперничали между собой в великолепии военных мемориалов, дела у него шли успешно.

Однако он всё больше скучал и потому пошёл в политику. В 1919 году он вернулся в Фиуме вместе с поэтом-авиатором Габриэле д'Аннуцио и в течение следующих лет сыграл главную роль в кратком и странном эпизоде истории Европы, профашистском "Регенстве Фиуме", когда д'Аннуцио и его головорезы — в основном, полусумасшедшие, выжившие в окопах Изонцо — объявили это место независимым городом-государством с мессианскими, почти безумными законами.

Парады и публичные зрелища стали основным занятием Регенства, особенно, когда там закончился хлеб, и майора назначили чем-то вроде арт-директора этого нелепого представления. Наконец, вмешалась Лига Наций, а Каррачоло просто вернулся в Италию и принял участие в марше Муссолини на Рим.

Это чрезвычайно поспособствовало продолжению его карьеры скульптора. Лет пять-шесть он фактически состоял личным художником дуче. Но потом, в начале тридцатых, когда остатки идеализма военного времени сменились фашистским движением чернорубашечников и касторкой, Каррачоло рассорился с руководством и был исключён из партии.

Он не успокоился, и потому в 1932 году был арестован чернорубашечниками без суда и следствия, так жестоко избит, что потерял глаз и навсегда остался хромым. Его освободили спустя полгода, просто вышвырнув на улицу то, что от него осталось. С тех пор он стал никем. Майора лишили всех пособий и привилегий, и все избегали его, заботясь о своём благополучии.

По странной иронии, единственным источником его доходов оставался небольшой ежемесячный пенсион от Австрийской республики, эскпроприировавшей какую-то фамильную собственность его семьи в 1919 году, и теперь выплачивающей компенсацию. Конечно, он очень горевал из-за всего этого.

— Перед войной, — сказал он, — здесь, в Фиуме, у нас был лозунг "Италия или смерть". Он проглотил свой напиток. — А знаете, что у нас есть теперь? Италия и смерть.

Тогда я видел его в последний раз. Много лет спустя я прочёл, что он не прекратил протестовать против Муссолини и его последователей, которые, как он считал, украли и исказили фашистское движение. Наконец, те окончательно потеряли терпение. Я слышал, что в 1942 году его арестовали среди ночи и отправили в концентрационный лагерь на адриатическом острове Молата. Мало кому удалось вернуться из этого ужасного места, не вернулся и Каррачоло.

Я часто думаю, что, возможно, было бы лучше, если бы мы позволили расстрелять его тем утром. Над местом казни возвели бы его прекрасный беломраморный монумент, и поколения итальянских школьников, изучая историю, узнавали бы о нём, великом художнике и патриоте, который геройски погиб за свой народ. Тогда он не стал бы великим художником и патриотом, нелепо погибшим от рук своего собственного народа, после того как помог становлению тех, кто в конце концов его и уничтожил.

Глава тринадцатая

В те первые октябрьские дни 1916 года гауптман Рудольф Краличек был несчастен. Мало того что летное подразделение, которым он командовал, сократилось с восьми аэропланов до всего двух, так и непосредственные начальники винили именно его как в этих потерях, так и в отсутствии какого-либо результата (не считая огромного расхода бумаги). И вдобавок, будто этого недостаточно, несколько офицеров в его подчинении попали под следствие, проводимое военным прокурором, по подозрению в содействии побегу итальянского заключенного.

Положение становилось слишком серьёзным и разрушительно сказывалось на заполнении форм и ведении статических подсчётов, хотя именно ради этого Краличек занялся военным делом. Нужно было предпринять смелый шаг. Требовались серьезные меры.

Лидерство должно проявляться в самых решительных жестах. Итак, гауптман Краличек взял пачку формуляров, карандаш, линейку и сел планировать последний отчаянный ход в этой партии. Операцию настолько дерзкую, что она могла бы полностью оправдать концепцию дальних бомбардировок и, возможно (если повезет), сохранит ему безопасное место за письменным столом. Операцию, в которой другие рискнут жизнью в последней попытке изменить направление всех этих непрерывно падающих красных, чёрных, зелёных и синих графиков на листах бумаги в клетку. В конце концов, он, видимо, сам испугался собственной наглости: двум оставшимся аэропланам эскадрильи 19Ф предстояло совершить столь героический поступок, как дневная бомбардировка Венеции.

Существовало два главных препятствия этому плану. Первое и менее значимое заключалось в том, что наши "Ганса-Бранденбург CI" могли донести хоть какую-то бомбовую нагрузку на такое расстояние, только если бы мы летели к Венеции с преобладающим в это время восточным осенним ветром, а затем повернули на север и попытались достичь ближайшего австрийского аэродрома в предгорьях Альп.

Второе препятствие (более серьёзное и весомое) заключалось в том, что во всей сражающейся Европе 1916 года было трудно найти город, лучше защищённый от воздушных атак, чем Венеция.

Там находились главный военно-морской порт и несколько военных заводов. Город-остров защищала от воздушных налетов многоярусная линия обороны: сначала патрульные аэропланы и патрульные дирижабли в Венецианском заливе, затем аэродром истребительной авиации "La Serenissima" на острове Лидо, мощные зенитные батареи в фортах Альберони, Маломокко и Саббиони и дополнительная зенитная артиллерия, установленная на баржах, а также грозди привязных змейковых аэростатов.

Гидропланы императорского и королевского военно-морского флота бомбили Венецию практически каждый день с начала войны против Италии, но теперь плотность противовоздушной обороны заставила их проводить ночные атаки с высоты более трёх тысяч метров. Это, в свою очередь, означало (учитывая примитивные бомбовые прицелы тех дней), что большая часть сброшенных снарядов лишь поднимала столбы мутной воды в лагунах.