Что касается Бауманна и международной расстрельной команды, они были слишком озабочены изучением повелительного наклонения французских глаголов, почти до того момента, когда лидирующий одноместник спикировал в атаку, и по камням застучали первые пули. Несколько человек попытались отстреливаться, но большинство просто бросилось прятаться за грузовик или среди валунов, довольствуясь случайными выстрелами. Тем временем двухместник приземлился на другой стороне учебного плаца.

Мы с Мейерхофером выбрались из укрытия и побежали к столбу с Каррачоло, майор всё еще стоял с завязанными глазами и, как я мог представить, был совершенно сбит с толку внезапным поворотом событий. Позже, когда нас допрашивали, мы сказали, что он уже успел сам вырваться на свободу, и мы схватились с ним, когда он собирался сбежать.

Однако на самом деле всё происходило совсем не так. Мейерхофер сорвал с глаз пленного повязку, а я перерезал верёвки карманным ножом. Во всех направлениях над нами свистели пули, поскольку теперь к перестрелке между солдатами и кружащимися в небе истребителями присоединился пилот итальянского двухместника, стреляющий очередями из пулемёта поверх наших голов, чтобы удержать солдат позади грузовиков.

Боюсь, что даже оказавшись на свободе, майор Каррачоло причинял неудобства. Видимо, за последние несколько дней он морально готовился к мученической смерти, так что теперь ему было нелегко принять столь внезапную и драматичную перемену своей судьбы.

Ещё при нашей первой встрече он показался мне довольно крепко сложенным человеком, а сейчас мне довелось проверить это наблюдение — он врезал мне так, что почти свалил с ног. В конце концов, нам с Мейерхофером пришлось общими усилиями его скрутить. Потом мы практически на руках потащили его к аэроплану и запихнули в кабину. Прежде чем нам удалось его уложить, пилот нажал на газ, и аэроплан, подпрыгивая, рванул через каменистое поле в сопровождении брызг прощальных выстрелов из-за грузовика.

Когда мы увидели аэроплан в последний раз, он вместе с эскортом набирал высоту в осеннем небе над Триестским заливом. И на этом всё закончилось — по крайней мере, то, что касалось майора Каррачоло.

А нам, оставшимся внизу, теперь пришлось выкарабкиваться из неприятностей. Как и следовало ожидать, из-за этого произошла чёртова куча — приговорённого к смерти политического заключённого нагло, среди бела дня увели прямо из-под носа палачей, на окраине одного из главных городов австро-венгерской монархии.

Нас обоих долго и подробно допрашивали в департаменте военного прокурора — все явно понимали, что дело нечисто.

Мы энергично лжесвидетельствовали, и поскольку предварительно согласовали, что говорить, прокуратуре, по крайней мере, сразу не удалось собрать достаточно доказательств для судебного преследования, несмотря даже на то, что верёвки, которыми был связан майор Каррачоло, как обнаружилось, были перерезаны ножом австрийского производства, впоследствии подобранным на месте происшествия, с инициалами О.П.

Я понимал — моя история о том, что он, должно быть, вытащил нож из моего кармана до того, как его привязали к столбу, звучала в высшей степени неубедительно. На некоторое время меня оставили в покое, но я не сомневался, что расследование будет продолжено.

Что касается майора Каррачоло, он вернулся домой национальным героем. Той осенью, после лета кровавых сражений при Изонцо, с дикими потерями при минимальных достижениях, у итальянцев было мало поводов для радости, так что этот побег стал прекрасной возможностью разжечь слабеющий народный энтузиазм.

Майора повысили в звании до полковника, отдали под его руководство эскадрилью самых современных аэропланов, отправили в поездку по Соединённым Штатам, и куда бы он ни направлялся, как правило, с ним обращались, как с героем.

Кроме того, он написал книгу о своих приключениях. Она вышла в начале 1917 года, один экземпляр через Швейцарию прислали мне в Каттаро, где я снова командовал подлодкой. Должен признать, оперная помпезность в прозе — это очень забавно, но по ряду пунктов на редкость неточно. В частности, там говорилось о том, как майор тайно передал сообщение своей эскадрилье из застенка в триестской тюрьме — само собой разумеется, с помощью влюбившейся в него дочери тюремщика. И о том, как его речь с эшафота (по версии майора, его собирались повесить) так тронула присутствовавших там венгерских солдат, что с криком "Viva la libertà d’Ungheria! A basso la tiranneria Austriaca!" они обратили оружие против австрийских угнетателей и освободили майора.

Мне во всей этой истории отводилась лишь эпизодическая роль — австрийский морской офицер польского происхождения по фамилии Бродаски, чьё дремлющее национальное сознание майор пробудил своим призывом к свободе, так что он наконец-то сбросил иго старой Австрии и вонзил в себя собственную саблю для искупления вины.

Майор ди Каррачоло с полной уверенностью утверждал, что именно его побег стал последней каплей, разбившей сердце старого императора, последними словами которого, как сообщали достоверные источники, были: "O Carraciolo, questo diavolo incarnato!".

Имелось также последнее письмо смертника, переданное чиновнику военной прокуратуры утром перед казнью. Обычно подобные письма, не вскрывая, пересылали родственникам покойного — даже в 1916 году в Австрии ещё оставалось достаточно порядочности для соблюдения такого рода приличий. Но поскольку приговорённого в конце концов не расстреляли, то сочли возможным открыть этот толстый конверт с тремя печатями.

Он содержал подробный чертёж мемориала Каррачоло, который нужно возвести после войны на месте казни, на гребне горы над Триестом. Тщательно прорисованный майором за последние дни в тюрьме, этот памятник, несомненно, имел бы очень впечатляющий вид, если бы когда-нибудь был построен: нечто вроде свадебного торта из белого мрамора, украшенного обнажёнными фигурами — в основном молодых женщин. На верхнем ярусе располагалась статуя самого героя в предсмертной агонии, излучающая свет, как Господь, выходящий из гробницы, а со всех сторон падали австрийские угнетатели, сражённые и ослеплённые.

Надпись на монументе гласила: "Giovenezza, Giovanezza, Sacra Primavera di Bellezza!" — "Молодость, молодость, священная весна красоты!" Честно говоря, мне показалось, что для человека, которому в то время исполнилось почти сорок пять, это немного чересчур.

Вообще-то тем сентябрьским утром, когда аэроплан поднялся в небо над Адриатикой, я не в последний раз видел майора Оресте ди Каррачоло. Помню, это произошло в 1934 году, когда по делам польского военного флота я снова попал в порт Фиуме, для посещения бывшей верфи Ганц-Данубиус в Бергуди, теперь переименованной в Кантиери Навале ди что-то там.

С тех пор как я в последний раз видел этот город, когда четыре года учился в императорской и королевской Военно-морской академии, многое изменилось. Теперь я, седой капитан, приближающийся к полувековому юбилею, занимался организацией только что созданного польского подводного флота. А что касается Фиуме, город стал самой восточной окраиной Италии, которую возглавлял Муссолини.

Годы были не слишком снисходительны к нам обоим, но в итоге, осмотрев обшарпанные улицы этого некогда оживлённого города, я решил, что Фиуме пришлось хуже. От звания главного города, более того, единственного морского порта венгерского королевства, статус Фиуме понизился до города-призрака, спорной территории на границе с Югославией, разделённой пополам отвратительным ржавым забором из колючей проволоки и гофрированного железа.

Большую часть этого сделали политики, остальное — Великая депрессия. Мне в этом городе требовалось изучить старые верфи Данубиуса, участвующие в тендере на поставку подводных лодок для польского флота. Я пришёл к выводу, что самую выгодную почти во всех отношениях сделку предлагал польским налогоплательщикам другой участник тендера, верфь "Фейеноорд" из Роттердама.