Мы не преуспели в выполнении ни одного из этих обещаний. На следующее утро, когда мы увидели новости в газетах Триеста, никаких сомнений, что дела у нашего недавнего гостя совсем плохи, не оставалось. Мы прочли, что, хотя он и постоянно жил в Италии с 1891 года, родился и вырос он в городе Фиуме и никогда не отказывался от австрийского гражданства.

Кроме того, мы узнали, что, будучи призванным на военную службу, он сделал то же, что и тысячи других юных австрийцев, а в их числе и Адольф Гитлер — просто проигнорировал повестку, предписывающую явиться на медицинскую комиссию, и вместо этого бежал из страны. На протяжении многих лет это проделывали десятки тысяч призывников, как и сейчас, двадцать пять лет спустя, но теоретически он всё же являлся дезертиром.

Теперь его взяли в плен в итальянской военной форме, после серии газетных статей, где он декларировал свою неугасающую ненависть к австро-венгерской монархии. Это заслуживало справедливого суда и справедливого повешения. Судебный процесс, состоявшийся спустя четыре дня в королевском военном суде Триеста, в юридическом смысле, я полагаю, был достаточно корректным — по крайней мере, внешние приличия соблюдались в течение всех пятнадцати минут слушаний.

Для защиты обвиняемого присутствовал адвокат, а Мейерхофер и я представляли Австро-венгерские ВВС, но во всём остальном — это была старая Австрия в своём самом непривлекательном виде — грубый и высокопарный спектакль военного театра марионеток, в худших традициях генерала Гайнау. Немецкоязычные газеты Триеста сообщили о приговоре за день до суда. Но на самом деле иначе и быть не могло.

Ди Каррачоло не отрицал выдвинутых против него обвинений, только заявил — всё, что он сделал, он сделал для Италии и будет счастлив исключительной чести умереть, как мученик, во имя освобождения своего народа. Я прямо-таки видел, как он уже принимает героическую позу, подобно одной из своих скульптур.

Было совершенно очевидно, что в тюрьме с ним плохо обращались — лицо в синяках, волосы и борода беспощадно острижены, а чтобы усилить унижение, у него отобрали одежду, выдав вместо неё поношенную серую камуфляжную форму австрийского рядового, примерно вдвое длиннее его роста, так что на скамье подсудимых ему пришлось придерживать брюки, а двое часовых с каменными лицами стояли позади с примкнутыми штыками. Майор закончил говорить.

Судья со скучающим видом оторвал взгляд от кроссворда и безразличным тоном осведомился:

— Это всё?

Это было всё.

— Что ж, отлично. Оресте Карло Борромео ди Каррачоло, согласно гражданскому Уголовному кодексу, военному Уголовному кодексу и Своду законов военного времени, суд признал вас виновным. Таким образом, вы приговариваетесь к смертной казни через расстрел. Приговор будет приведён в исполнение в течение двадцати четырёх часов. Следующее дело, пожалуйста.

В складском бараке аэродрома Капровидзы тем вечером состоялось поспешное секретное совещание офицеров. Все мы, как ни странно, даже Поточник, были возмущены столь жестоким отношением к нашему гостю, которого теперь ожидал расстрел на следующее утро, по морально и юридически неубедительным причинам. Мы решили, что следует сделать что-нибудь, хотя бы для того, чтобы сохранить честь эскадрильи 19Ф и доказать солидарность лётчиков всех национальностей.

В конце концов, нас с Мейерхофером выбрали представителями подразделения, чтобы мы приняли необходимые меры. Я позаимствовал отрядный мотоцикл и направился в Триест, а ближе к вечеру, перед закатом, оберлейтенант Мейерхофер вылетел в одиночку на "Ганза Бранденбургере" с кусками белой ткани, развевающимися на крыльях.

Времени было в обрез. Мы оказались по уши втянуты в дело, которое теперь, когда я оглядываюсь назад, выглядит как один из самых странных эпизодов истории габсбургского офицерского корпуса — если бы это открылось, мы все легко могли бы оказаться перед расстрельным взводом вместе с майором Каррачоло.

Глава двенадцатая

Следующее утро выдалось облачным, но спокойным. Местом казни назначили военный плац между Вилла-Опичина и Требичиано на пустынном карстовом плато, возвышающемся над Триестом — унылом ровном пространстве среди редких сосен, продуваемом ветрами, где вся растительность годами вытаптывалась солдатскими сапогами под рёв приказов сержантов. Я чувствовал облегчение — как я полагал, первоначально Каррачоло собирались расстрелять у крепостной стены в центре города, но потом решили перенести эту жуткую церемонию сюда, на гору, опасаясь возможных беспорядков и демонстраций городских итальянцев.

Неподалёку было маленькое запущенное кладбище, где когда-то хоронили жертв оспы из города внизу. После казни тело тайно похоронят здесь, в безымянной могиле. В старой Австрии имелся многолетний опыт подобных действий, и я знал, что энтузиазм патриотов, желающих возложить на могилу венки, сильно поубавится при мысли, что им придётся тащиться сюда из Триеста.

С первыми лучами солнца мы с Мейерхофером прибыли туда на штабной машине. Мы почти не разговаривали, внутри у нас всё сжималось от дурных предчувствий, но что толку было нервничать и болтать? Тем холодным осенним утром, пока небо над Липиццей постепенно светлело, мы молча стояли в ожидании. Нам с трудом удалось получить разрешение там присутствовать.

У меня состоялся неприятный разговор с командующим военно-морским округом, контр-адмиралом, бароном фон Куделкой. Я объяснял, почему мне следует присутствовать на казни, как представителю австро-венгерского военно-морского флота. В конце концов я был вынужден аргументировать тем, что поскольку город Фиуме входит в семьдесят второй военный округ, откуда набирают новобранцев для пополнения личного состава флота, технически майор Каррачоло мог считаться дезертиром императорского и королевского военно-морского флота.

Адмирал удивлённо посмотрел на меня, видимо, задаваясь вопросом, не коллекционирую ли я наручники и кожаные ремни.

— Хм. Отчего вы так стремитесь на казнь, Прохазка? Интересуетесь такими вещами? Сам я всегда старался этого избегать, с тех пор как лейтенантом на миноносце вынужден был присутствовать при повешении одного из членов экипажа, зарезавшего вагоновожатого в Заре. Если хотите моего совета — оставьте это полицейскому департаменту, им это доставляет удовольствие.

— Смею заверить, казнь не представляет для меня никакого интереса, герр адмирал. Просто мы с однополчанами... эээ... возмущены подлым вероломством этого человека в отношении императора и короля и его низким предательством Австрийского императорского дома.

— Вы... что?

— Возмущены его предательством, герр адмирал. И мы убеждены, что когда эта свинья получит по заслугам, должны присутствовать представители и армии, и флота, чтобы увидеть, как свершится правосудие.

— Но бога ради, Прохазка, насколько мне известно, этот ваш итальянец — австрийский подданный только в самом формальном смысле слова. Чёрт побери, если мы станем расстреливать каждого, кто уклонился от службы в австро-венгерской армии и покинул эту страну за прошедшие тридцать лет, всем военным заводам придётся сверхурочно производить боеприпасы. Я сказал бы, что примерно две трети американской армии формально — австрийские подданные. Да, как командующий округом, я согласен, что этот тип заслуживает расстрела, но как моряк и понюхавший пороху солдат Австрийского императорского дома, должен сказать, что это отвратительно. Я считаю, что военные ищут жертвы для устрашения остальных, и откровенно говоря, меня удивляет, что вам, молодым, хочется участвовать в этом жалком фарсе. Проклятые войны разрушают всё, что нам было дорого. Даже молодые офицеры становятся теперь педантами и доносчиками — не лучше кучки пруссаков. Честно говоря, от кавалера ордена Марии Терезии я ожидал большего. Ну ладно, получайте...