Но мы выжили. "Ньюпор" промчался мимо, прямо под хвостом, и я дал по нему еще одну очередь. Итальянец зашёл с другой стороны, я опять выстрелил. Я видел его достаточно долго и успел разглядеть эмблему — чёрного кота на фюзеляже. Потом он внезапно скрылся за струей дыма и хвостом яркого красно-жёлтого пламени.

"Ньюпор" накренился и, кувыркаясь, полетел вниз, оставляя за собой спираль дыма, огонь лизал крепления крыльев, приближаясь к хвосту. Я запоздало сообразил, что только что сбил майора Оресте ди Каррачоло, Чёрного кота Италии.

Все это случилось за мгновения, хотя до сих пор я вижу все произошедшее ярко и отчетливо, словно во сне. У нас не было времени поздравлять друг друга с победой. Мы могли только возблагодарить удачно расположившиеся звезды и со всех ног удирать домой. В конце концов, мы и Поточник пересекли границу, кружась вокруг "КД" Романовича словно чибисы, защищающие неоперившегося птенца от ястребов: нелепая до абсурда ситуация, когда конвоируемые в итоге сопровождают обратно аэроплан, который предположительно должен сопровождать их.

"Ньюпоры" оставили нас в покое только после того, как мы достигли Дорнберга и оказались под прикрытием собственных зенитных батарей.

Пока мы скользили вниз по направлению к летному полю Капровидзы, у меня наконец-то появилось время, чтобы позволить себе роскошь пораскинуть мозгами. Последние десять минут или что-то около того мною в основном руководили инстинкты, основанные исключительно на ощущениях спинного мозга. Но сейчас светило солнце, вокруг царило полное спокойствие, за исключением непрерывной вибрации воздуха, а война как будто не существовала вовсе.

Лишь закопчённое дымом лицо, пропускающие солнечный свет дырки от пуль в фюзеляже, да раскалённый ствол пулемёта, отсвечивающий синевой после интенсивной стрельбы, напоминали, что недавние события не были чем-то вроде короткого и ужасного ночного кошмара. Я взглянул вниз, на фотокамеру, и обрадовался, что она уцелела. Мы потеряли один аэроплан, но выполнили миссию. Ах да, ещё мы сбили майора ди Каррачоло. Я неожиданно вспомнил об этом, сначала с удивлением, потом меня переполнил ужас при воспоминании, каким я видел его в последний раз — в огне и падающего в штопор. Война есть война, и я предпочитал, чтобы это случилось с ним, а не с нами, но всё же отплатить благородному врагу за великодушие, сжигая его живьём, казалось мне подлым.

Я надеялся, что, возможно, он был уже мёртв, когда "Ньюпор" стал падать, может, убит моей пулей, выстрелом в голову. Но я достаточно знал о войне в воздухе, чтобы усомниться в этом. Может быть, он умирал с обожжённой огнём и пузырящейся кожей, изо всех сил стараясь посадить аэроплан.

Или ему удалось освободиться от ремней и выброситься наружу, пережить примерно минуту ужаса, прежде чем разорваться, как кровавая бомба, на беспощадных камнях? В любом случае — ужасный конец. В те дни, до появления парашютов, смерть в огне была затаенным страхом для всех нас. Я носил с собой пистолет не для защиты, а чтобы избавить себя от страданий, если попаду в ловушку в горящем аэроплане. Я надеялся, что Каррачоло смог воспользоваться своим, если до этого дошло.

Около полудня мы приземлились в Капровидзе. Мы сдали коробки с фотографическими пластинами, сделали устный доклад, а потом я отправился прямиком в свою палатку, спать. Меня никогда не переставало удивлять, как воздушный бой, обычно длящийся несколько секунд, истощает запасы нервной энергии, которой хватило бы на несколько месяцев нормальной жизни.

Я снимал лётный комбинезон, когда в палатку просунул голову Петреску и почтительно отрапортовал, что в канцелярии меня просят к телефону. Я устало поднялся с походной койки. Какого чёрта им ещё нужно? Неужто это идиоты не могут хоть на час оставить меня в покое? Подняв лежащую на столе адъютанта телефонную трубку, я обнаружил, что это офицер из штаба Седьмого корпуса в Оппачьяселле.

— Это вы сбили итальянский одноместник над Фаджти-Хриб с час назад?

Я ответил, что, насколько мне известно, да, я имел такую печальную честь. Я ждал, что он скажет, где упал самолёт, и предложит какие-то обгоревшие обломки в качестве сувениров — должен признаться, у меня не было желания обладать подобными трофеями. То, что за этим последовало, оказалось для меня большой неожиданностью.

— Ну так вот, пилот здесь, у нас в штабе, его зовут майор Каррачоло, что-то вроде того, и как я понимаю, он весьма известная личность.

— Извините... я ничего не понимаю. Когда я видел, как падал аэроплан, он весь пылал...

— Именно так. Я так понимаю, этот ваш майор выбрался из кабины, встал на крыло и рулил, перегнувшись берез борт. Видимо, он сумел накренить штуковину так, чтобы ветром сбить пламя и не дать ему добраться до бензобака, а потом посадил машину на поле, рядом с одной из наших батарей. Наши ребята сказали, что никогда не видели таких полётов. Этот итальянец не иначе как циркач.

— Он сильно пострадал?

— Совсем нет — вывих плеча, несколько синяков, да подкоптился, вот и всё. Сейчас его латают военврачи, а когда закончат, мы пришлем его к вам. Я считаю, он военнопленный эскадрильи 19Ф. Можете и аэроплан забрать, если хотите. Мы у обломков часового поставили, чтобы деревенские мальчишки не растащили, но, честно говоря, там кроме пепла мало что осталось.

Майор Оресте ди Каррачоло прибыл на лётное поле Капровидзы примерно через час, на заднем сиденье длинной серой штабной машины. Часовые, вооружённые винтовками с пристёгнутыми штыками, сидели по обеим сторонам от него, а впереди — полковник из штаба. Дверца открылась, и майор спустился с подножки автомобиля навстречу нам.

У него была забинтована голова, левая рука на перевязи, но в остальном он выглядел невредимым, за исключением того, что брови, усы и аккуратная острая бородка были немного опалены. Он носил серо-зелёную форму итальянских ВВС, кожаную лётную куртку, расстёгнутую, так как вечер был тёплый, а также элегантные и, несомненно, очень дорогие высокие ботинки на шнуровке.

Может, я изобразил этого человека слишком разодетым. Надо признать, он был элегантным, не особенно высоким, но сильные руки и могучие плечи сразу выдавали в нём скульптора. Он с угрюмым видом подошёл ближе и отдал честь здоровой рукой, глядя на нас с самой свирепой ненавистью. Я сделал шаг вперёд, отсалютовал в ответ, потом протянул ему руку. Последние сомнения относительно силы майора рассеялись, когда кости моей руки хрустнули от рукопожатия.

Я приветствовал его на лётном поле Капровидзы на итальянском, разминая руку и пытаясь не выдать боль. Его чёрные глаза встретились с моими, майор пристально посмотрел на меня, потом лучезарно улыбнулся.

— О, герр лейтенант, так это вы?

— Да, — ответил я, — я имел честь сбить вас сегодня утром. Но поверьте, дорогой майор, мне в тысячу раз приятнее видеть вас живым и здоровым. Приношу свои извинения. Но надеюсь, вы меня поймёте, ведь война — жестокая штука.

— Ах, дорогой tenente, не упрекайте себя, я вас умоляю. Вы только выполняли свой долг и можете успокоить себя тем, что когда-нибудь станете рассказывать внукам, что именно вы покончили с военной карьерой майора ди Каррачоло... — он улыбнулся, — или, вернее, мне следует говорить — временно прервали карьеру майора ди Каррачоло, до тех пор, пока он не сбежал из тюрьмы и не вернулся сражаться за свою страну.

— Нет необходимости заключать вас в тюрьму, майор, если вы дадите мне слово не убегать. Как мне известно, вам сейчас за сорок, так что вас вполне могут репатриировать, если дадите слово больше не сражаться.

— Я никогда этого не пообещаю. В обычной войне это, может быть, и допустимо, но для патриота, сражающегося за полное освобождение своего народа, священный долг — бежать и снова драться до последнего вздоха.

— Что ж, ладно. Но, по крайней мере, сегодня вечером вы должны быть почётным гостем в нашей офицерской столовой. Я и мои однополчане настаиваем. Вы ведь можете пообещать мне не сбежать хотя бы на эти несколько часов?