Этот аппарат (как нам сказали) — более хрупкий, чем искровой передатчик, и почти такой же тяжёлый, но его можно точнее настроить, и вдобавок он позволит нам не только передавать, но и принимать сигналы, что избавит от прежней мороки с белыми, красными и зелёными ракетами.

С этим, по крайней мере, было довольно просто — установить днем радио и подняться в воздух для обмена серией проверочных сигналов с наземной станцией на аэродроме Хайденшафт. Чудеса начались, когда мы приземлились и обнаружили, что нас поджидает офицер морской связи, чтобы скоординировать планы на завтра.

Первым делом выяснилось, что морские карты не углубляются в материк до местоположения наших целей, а имперские армейские карты этого района не только сделаны в другом масштабе, на них ещё и другая координатная сетка. В конце концов, мне пришлось придумать "подкладку"— лист прозрачной бумаги с нанесённой на него морской сеткой, чтобы мы могли наложить её на армейскую карту.

Эту проблему было решить достаточно просто. Гораздо сильнее оказались различия в морской и армейской практике подачи сигналов артиллерии.

"Праге" потребовалось бы держать майора артиллерии в качестве офицера связи. Однако этот офицер не знал азбуки Морзе, так что пришлось бы назначить ему морского телеграфиста. Но в таком случае стали возникать вопросы субординации между армией и флотом.

Военно-морское самолюбие не допустит, чтобы армейский офицер отдавал прямые приказы экипажу линкора в море, так что морской корветтенкапитан был бы обязан передавать инструкции от майора корабельному радисту. Точно так же армейскому офицеру не позволено отдавать приказы непосредственно командирам орудийных башен "Праги".

Вместо этого (так в конце концов решили) он будет передавать необходимые координаты и угол возвышения корабельному артиллерийскому офицеру как "рекомендации", а тот передаст их командирам орудийных башен уже как приказы. Точно так же приказ "Огонь!" уважительно передадут военно-морскому офицеру связи, который затем передаст его командирам орудийных башен.

Более того, на случай, если что-то пойдет не так и службы начнут сваливать вину друг на друга, было решено дублировать все приказы в письменном виде. Подозреваю, лишь то, что сам я являлся морским офицером, избавило меня от старшины-телеграфиста, втиснутого вместе со мной в кабину аэроплана, чтобы передавать сигналы на корабль. Фактически, в процессе превращения моих наблюдений в выстрел из пушки была задействована цепочка не менее чем из семи человек. Такую систему контроля артиллерийской стрельбы могла изобрести только габсбургская Австрия.

Другой недостаток этой операции, по крайней мере, с нашей точки зрения, состоял в том, что наша рация "Сименс-Хальске" была ультрасверхсекретной. Сначала Краличек даже собирался запретить перемещать ее через линию фронта из страха, что ее захватят.

Лишь после битого часа объяснений с использованием диаграмм, что вести корректировку артиллерийского огня на своей стороне линии фронта довольно бессмысленно, он смилостивился, но с условием, что мы полетим с большим зарядом взрывчатки, закрепленным на установке, который взорвет ее (и нас), если мы разобьемся.

Вот так мы с Тоттом за целое поколение до появления японских камикадзе оказались в аэроплане вместе с двумя килограммами экразита, австрийской марки тротила, привязанного к рации киперной лентой и готового взорваться, если мы ударимся о землю. Весьма жизнеутверждающе.

Однако получилось так, что наша прекрасная новая радиоустановка в тот день почти не использовалась. Взлёт из Капровидзы задержался почти до десяти утра из-за тумана над целью (известно, что в низовьях Изонцо туманно даже летом). Так что только около одиннадцати мы пересекли границу рядом с Гёрцем и направились на юг, сделав полукруг над Градиска-д’Изонцо и Саградо, чтобы приблизиться к цели со стороны суши.

Нам, несомненно, предстоял тяжёлый полёт — начиная с Гёрца, вокруг регулярно рвались зенитные снаряды, а как только туман над аэродромами рассеется, нас начнут преследовать итальянские одноместные аэропланы. Поскорей бы закончить и отправиться домой — летать средь бела дня над вражеской территорией, без оружия и со здоровым куском взрывчатки, мне совершенно не нравилось.

Мы добрались до цели на высоте две тысячи метров под беспорядочным зенитным огнём — лишь для того, чтобы обнаружить, что цели больше нет. Пока мы кружили над лесной вырубкой, я внимательно изучил её в бинокль. Не осталось никаких сомнений— склад боеприпасов почти исчез.

Сравнивая эту сцену с аэрофотоснимком двухдневной давности, я мог различить — по бледным прямоугольным пятнам на траве— где были штабеля снарядов, покрытые брезентом, но почти все они теперь исчезли. Я рассмотрел вереницу похожих на жуков грузовиков, подпрыгивающих на ухабах лесной дороги и увозящих снаряды к жаждущим подкрепления огневым позициям.

Я установил переключатель радиоустановки на передачу, надел наушники и отстучал сообщение "Снарядов нет — запрашиваю, что дальше". Последовал сигнал подтверждения с "Праги", далёкая серая тень над ярко-синим простором Адриатики, и ничего больше.

Тем временем мы продолжали беспокойно кружить, уворачиваясь от снарядов. Я представлял себе замешательство и смятение, воцарившиеся в боевой рубке старого линкора. Но сейчас для нас, летающих медленными кругами, словно учебная мишень для расчётов итальянских батарей, это было слабым утешением. Я уже почти решил взять дело в свои руки и направиться домой, когда Тотт взволнованно обернулся и дёрнул меня за рукав. Он указывал в южном направлении.

Я едва поверил своим глазам. Там действительно виднелось кое-что заслуживающее гораздо больше нашего внимания, чем место, где когда-то находилась цель. Тотту не понадобилось никакого приказа, чтобы повернуть и дать полный газ. Это был итальянский дирижабль, летящий в сторону границы над Монфальконе. По моим оценкам, приблизительно в шести километрах от нас и тысяче метрах над нами. По крайней мере, чтобы достигнуть его, потребовалось бы восемь минут кругами набирать высоту, не говоря уже о сокращении дистанции.

Но казалось, что стоит попытаться. Тем летом дирижабли представляли для меня некоторый интерес. Я заслужил свой орден Марии Терезии частично за то, что в июле сбил такой же полужесткий итальянский дирижабль к югу от Венеции. Это были не такие большие дирижабли, какими обычно бывают эти хитроумный штуковины: конечно, никакого сравнения с немецкими "Цеппелинами". Газовый баллон всего один, мягкие обводы и жесткость придавал длинный V-секционный киль из алюминиевых балок, двигатели и контрольные гондолы снаружи.

Итальянцы построили довольно много таких дирижаблей — на самых больших было по девять или десять человек экипажа — и в прошлом году пытались их использовать при воздушных налётах, но не особенно успешно. И вот сейчас один из них плыл здесь, нагло, среди бела дня, выставляя напоказ всем окрестностям свою бледно-жёлтую, похожую на жабу тушу. Такое нахальство не могло остаться безнаказанным.

Когда мы стали подниматься вверх, к дирижаблю, я осознал — единственная проблема в том, что кроме карабина Манлихера с пятью обоймами у нас не было средств нападения на дирижабль, мы могли разве что протаранить его. Что касается итальянцев, они были хорошо оснащены для обороны. Видимо, в каждой гондоле экипажа располагалось по пулемёту, если судить по дождю из пуль, лившемуся на нас, как вода из садового шланга всякий раз, когда мы пытались сманеврировать в пределах их досягаемости.

В те дни у дирижаблей имелось одно преимущество над аэропланами— способность набирать высоту. Чтобы подняться на тысячу метров, аэроплану требовалось пять или шесть минут трудиться, выписывая круги, а дирижаблю — просто сбросить водяной балласт — и он пойдёт вверх, как ведьма на метле. Но по какой-то причине, которой мне никогда не понять, итальянцы пренебрегли этим способом оторваться, остались на той же высоте и позволили нам подняться над ними. К нашей радости, мы увидели, что пулемёт наверху аэростата отсутствует.