Когда они вернулись, Краличек закатил истерику и угрожал отдать всех под трибунал за мятеж. В итоге оберлейтенант Мейерхофер, временно исполняющий обязанности старшего пилота, собрал всех в столовой и составил коллективное письмо (полагаю, вы так это называете) к генерал-полковнику Бороевичу.
Оно выражало преданность благородному дому Австрии до последней капли крови и в доказательство преданности предлагалось положить наши жизни, если не в воздухе, то (в случае необходимости) в окопах на передовой, где мы будем сражаться до последнего вздоха, встречая пули, снаряды, штыки, огнеметы или отравляющий газ.
Все мы подписались, даже несчастный Краличек, которого вытащили из его конторы, и чья реакция на показанный документ напомнила реакцию человека на ранних стадиях водобоязни, наткнувшегося на стакан воды.
Рука Краличека явственно дрожала, когда он это подписывал, а все мы стояли вокруг него (подпоясанные черно-желтыми поясами и с прицепленными саблями) для моральной поддержки.
Ответ генерала пришел на следующий же день — он поблагодарил нас за верность императору и королю, но сообщил, что обученных пилотов не хватает и нельзя бросаться их жизнями, не задумываясь о будущем. В конце Бороевич пообещал нам столь желанных сражений, которые в любом случае последуют в ближайшие недели.
Поэтому для нас начало августа протекало в Капровидзе вполне мирно, пока пушки грохотали на западе, а ветер иногда доносил отчетливый запах сгоревшей взрывчатки, смешанный (поскольку стояли жаркие дни) с кое-чем менее приятным. Мы зачастую наблюдали над головой итальянские аэропланы, но приказы запрещали нам делать хоть что-то, пока в один прекрасный день Мейерхофер вместе со штабсфельдфебелем Зверчковски не поднялся в воздух, чтобы облетать "Бранденбургер", только что вернувшийся из ремонта.
Они отсутствовали примерно час, и когда вернулись, то перед ними летел большой, громоздкий биплан с толкающим винтом. Это был итальянский "Фарман SP2" — артиллерийский корректировщик, который они заметили над Добердо и вступили с ним в бой.
"SP2" был ужасным аэропланом во всех отношениях: довоенная французская конструкция, устаревшая еще в 1914 году, которую итальянцы построили по лицензии в огромных количествах, как часть чрезвычайной программы по созданию военно-воздушных сил из ничего. Полагаю, это была та же ошибка, которую лорд Бивербрук сделал поколение спустя: оборудовал авиационные заводы и выпустил огромное количество устаревших машин.
Итальянцы теперь пытались найти применение этим запасам, но при этом впустую разбрасывались жизнями своих авиаторов, потому что "SP2" представлял из себя не более чем смертельно опасную ловушку: слишком медлительный, чтобы сбежать, и неспособный быстро набрать высоту, слишком неуклюжий, чтобы быстро сманеврировать, и с таким узким сектором огня из пулемета наблюдателя в передней кабине, что больше походил на летающую слепую курицу.
Мейерхофер и Зверчковски сначала дали очередь из переднего пулемета и слегка повредили противника, потом позволили итальянскому наблюдателю немного пострелять в ответ (как того требовали правила чести), а затем держались в стороне, наблюдая за событиями. Видя, что путь к отступлению через свою линию фронта отрезан, и их просто собьют, если они и дальше продолжат сопротивление, наблюдатель-итальянец наконец встал в кабине и поднял руки; весьма разумно, согласились мы.
Итальянцев сопроводили, чтобы познакомиться и обменяться рукопожатиями со всеми нами: лейтенант Бальбони и капрал-пилот Скаранца. Их чувства были предсказуемо смешанными: подавленность из-за пленения и перспективы долгого заключения за колючей проволокой, но и радость от того, что остались в живых — участь довольно редкая для экипажа "Фармана".
Мы посочувствовали им, когда увидели пробитую пулями машину, и все согласились (я переводил для остальных, бегло говоря по-итальянски), что это просто позор — посылать мужчин на смерть в таких жалких скорлупках.
— Вы знаете, что обозначает "SP2", лейтенант?” — спросил меня наблюдатель. "Seppultoro per due" — могила для двоих.
— Нет-нет, — возразил со смехом пилот, — это значит "Siamo perduti"— мы пропали!
В тот вечер мы развлекали их за ужином, а на следующее утро помахали на прощание, когда штабной автомобиль увозил их в лагерь для военнопленных.
В конце концов, единственной потерпевшей стороной стал Краличек, чьи отчеты за август оказались испорчены по трем пунктам:
а) еще одна вражеская машина сбита подразделением, в задачи которого это не входит;
б) итальянцев сбил аэроплан, который официально не существовал, так как его уже исключили из документов ремонтной базы, но еще не приняли обратно на баланс эскадрильи 19Ф; и
в) серьезнейшее нарушение из всех — аэроплан сбил офицер, который не относился к боевому лётному составу подразделения.
Как мы узнали позже, Краличек предлагал посадить итальянцев обратно в аэроплан и отправить с эскортом домой, лишь бы не иметь дела с таким административным кошмаром.
Таким образом, дни проходили в праздности, на опаленном солнцем поле в попытках найти хоть какую-то тень, когда горячий, раздражающий ветер с Карсо кружил по земле солому с пылью и раздувал края палаток. Жизнь не баловала нас развлечениями: лишь чтение и игра в карты, а еще прослушивание граммофона лейтенанта Суборича в соседней палатке.
У него был приличный переносной граммофон, который ему купила мать; но к 1916 году пластинок в Австрии не хватало (торговая блокада приостановила ввоз шеллака, из которого они делались, а подходящего заменителя не нашлось), да и музыкальные вкусы лейтенанта были ограничены.
Это было постоянное, невыносимое повторение дуэта "Спорт и только спорт" из неудавшейся оперетты Легара 1914 года или что-то подобное — под названием "Наконец одни", если я правильно помню — с Губертом Маришкой и Мицци Гюнтер, пронзительно кричащей, как курица-несушка.
Бесконечно раздражающая музыка: одна из тех невыносимо навязчивых маршеобразных песен, столь любимых венскими композиторами легкой музыки в 1913-1914 годах, когда по всей Европе распространилась внезапная мода на глубокие вздохи и общую открытую сердечность, затронув даже мрачную, неисправимую старую Австрию. Музыка вернулась много лет спустя (вспоминается мне), как "Свободная и молодая", когда Легар пытался возродить свою старую оперетту, только чтобы вновь увидеть, как она провалилась, заслужив забвение через пару вечеров.
Пластинки в то время изнашивались быстро, но эта словно была сделана из карбида вольфрама: всё играла и играла, пока я не начинал рвать на себе волосы в клочья, стараясь не смотреть на свой пистолет в кобуре, висевший на опорном шесте палатки.
Именно так я и помню лето 1916 года на фронте Изонцо: яркий свет солнца, ворчащий стон ветра и звук авиационных двигателей; беспокойное колыхание парусиновой палатки и Мицци Гюнтер, визгливо поющая "Спорт и только спорт" в сопровождении вездесущего громыхающего оркестра из мощных взрывов на западе.
Кроме дела с захваченным "SP2", единственным примечательным событием тех первых дней августа стало прибытие нового шеф-пилота взамен бедняги Ригера. Он прибыл на служебной машине однажды утром, сразу после завтрака.
Кроме меня встретить его было некому, и когда он вышел с багажом из машины, то показался мне одним из приятнейших молодых людей: двадцати с небольшим лет, среднего роста, изящного сложения, с прекрасными светло-каштановыми волосами и нежными, довольно грустными глазами, какие встречаются у композиторов и поэтов.
Он искоса взглянул на меня, вежливо улыбнулся в приветствии и отдал честь. Затем немного повернул голову — и тут я увидел, что левой стороны лица у него нет; на месте скулы и виска — нагромождение бугорков, и морщинистый шрам вокруг глазного яблока, которое, казалось, готово вывалиться на щеку.