— Я же объяснял. Хочу научиться. Хочу открыть собственное дело.

— Да ну? А денежки тебе на это Мерлин Рейвен даст? Не смеши меня, Лестер, детка. Ты на кого-то работаешь. На кого?

— Послушайте… — Лестер невольно оглянулся на стеклянную дверь. За ней стояли двое. — Даю слово, Рей, — я работаю на себя.

— А кому собираешься продать их?

— Кого?

— Сведения.

— Какие сведения?

— Ты мне мозги не пудри, мразь несчастная. — Лачфорд вскочил, и сразу же те двое вошли в комнату. — На Эббота работаешь? Говори!

— Послушайте, это ошибка. Я не понимаю, в чем дело. Вот! — Он вытащил из кармана листки. — Посмотрите, что я записывал. Посмотрите, что у меня тут. Размер арендной платы, где выдают патент, другие всякие мелочи. Кому могут быть нужны такие сведения?

— Вот это я тебя и спрашиваю. И ответ мне известен. Как ты мог подумать, что это тебе с рук сойдет?

— Да это ж я для себя. Я хочу начать… — Один из парней наотмашь ударил его по шее. Лестер, споткнувшись, сделал шаг вперед, и Лачфорд тяжело ударил его ногой в пах, поднял с пола за волосы и нанес ему сокрушительный удар в переносицу оснащенным тремя кольцами кулаком. Они втроем измолотили его почти до потери сознания. Остановились в последний момент.

— Я с тобой обойдусь по-доброму, — сказал Лачфорд, стоя над Лестером, который лежал свернувшись на полу, неуверенными движениями пытаясь прикрыть лицо и пах. — Тебя выбросят около Кингстонского канала — там, вдали от городского шума, ты сможешь не спеша обдумать, что к чему. И слушай дальше! Если со мной что случится и нити приведут к тебе — бетонный блок к ногам и в Темзу! Ясно? Ясно.

4

Этот шаг Мэри обдумывала уже несколько недель. Теперь — ввиду предстоящего разговора Майка с Дугласом — откладывать его было больше нельзя. Чтобы успокоиться немного, она несколько раз повторила то, что намеревалась сказать, но сразу же пришла в волнение. Она пыталась разобраться в своих побуждениях — зачем понадобился ей этот телефонный разговор? — и сама испугалась своих возможных выводов. Хватит и того, что желание позвонить до сих пор не остыло.

Она решила сделать это под вечер. После того как вернется из школы. Джон будет готовить уроки у себя в комнате; Хильда, надо думать, еще не уйдет из конторы, но уже будет не так занята, как в начале дня.

Мэри сняла трубку и набрала номер с чувством, что собирается совершить какой-то противозаконный поступок. Трубку взяла сама Хильда.

— Говорит Мэри Таллентайр, — произнес достаточно твердый и ровный голос, — жена Дугласа.

— Да? — Звонок застал Хильду врасплох. Она обвела взглядом пустую комнату, словно надеясь, что найдется кто-то, в чьем присутствии разговаривать будет неудобно. А с другой стороны — чего ей бояться?

— Я уже давно собиралась позвонить вам, — сказала Мэри хорошо отрепетированную фразу — вот только что следовало за ней? У нее пересохло во рту; мысли безвозвратно улетучились.

— Да? — сказала Хильда в молчавший телефон.

— По-моему, нам хорошо было бы встретиться, — сказала Мэри, перепрыгнув через три ступеньки, подходя прямо к цели.

— А что это нам даст?

— Не знаю. — Мэри пыталась по голосу, раздраженному и настороженному, представить себе лицо и характер Хильды. Никакого ключа к разгадке. — Но, по-моему, так было бы честнее.

— Не представляю, что мы можем сказать друг другу, — возразила Хильда.

— Почему же? Мне кажется, нам есть о чем поговорить.

— Но зачем? — спросила Хильда.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать — зачем вам это понадобилось?

В этот момент Мэри показалось, что ее решение позвонить было правильным. Вопрос свидетельствовал о растерянности Хильды. Мэри, почти год бившаяся за то, чтобы восстановить былую уверенность в себе, и временами ощущавшая, что ее катастрофически не хватает, сейчас почувствовала прилив самообладания — ей стало ясно, что она сможет взять барьер.

— Будет унизительно, если мы этого не сделаем, неужели вы не понимаете?

— Унизительно для кого?

— Для нас обеих. Этим мы признали бы… что смиряемся с тем, что Дуглас… может приходить и уходить по своему усмотрению, нас же держать на расстоянии друг от друга, в то время как за нас принимаются решения, которые могут радикально изменить наши жизни. Я говорю с ним. Он наверняка говорит с вами. Почему бы нам не поговорить непосредственно?

— Звучит логично, — довольно-таки нелюбезно согласилась Хильда. — И все же я не понимаю, зачем нам это нужно?

Попытка вызвать ее на разговор сугубо личного характера задела Хильду. Помимо целого ряда «естественных», так сказать, причин, почему ей не хотелось видеть Мэри, в душе ее поднялся протест против этой встречи, рожденный глубоким классовым чувством. По голосу Мэри и по ее манере говорить угадывалась представительница среднего — и, следовательно, привилегированного — класса: она говорила холодно, свысока и даже до некоторой степени покровительственно. В конце концов, все карты были в руках у Мэри. Так что же ей еще надо? Кроме того, Хильда вовсе не разделяла мнения, что все должно идти в открытую. Она не могла бы заставить себя говорить с кем-то о своей любви к Дугласу. Это шло бы в разрез с непостижимостью и исключительностью их романа. Высокомерное предположение Мэри, что любовь можно обсуждать, как список обязательных покупок, порождало в ней неприязнь. Чувство, которое Хильда испытывала к Дугласу и которое — она все еще не сомневалась — Дуглас испытывал к ней, было таинственным и волнующим; оно связывало их физически и духовно, оно существовало само по себе, никого не касаясь; как выяснилось, оно смогло выдержать соперничество с браком и с ложными запретами пуританской морали. Как типична неспособность Мэри осознать это! Ее круг не питает уважения ни к чужим тайнам, ни к интимной жизни, потому что не понимает их. Предел их мечтаний — это «все обговорить», как будто стоит что-то обсудить, и проблема решена.

В жизни Хильды — и Дугласа, как ей казалось, — в силу целого ряда обстоятельств, начиная с их окружения и кончая традициями, тонкие, хоть и неясные, чувства играли очень большую роль. А в жизни Мэри, как она подозревала, такие чувства должны были утверждаться в упорном споре, иначе их существование просто не признавалось. Мэри была сторонницей разумного подхода к эмоциям, Хильда же считала, что такой подход лишь свидетельствует об отсутствии эмоций, о которых стоило бы беспокоиться. Явное нежелание Хильды продолжать разговор объяснялось, по мнению Мэри, ненадежностью ее положения и паническим страхом.

— Ну что нам терять? — спросила Мэри.

— Не в этом суть, — ответила Хильда. — Хотя потерять мы можем многое. — Она улыбнулась. — Самообладание для начала! По-настоящему вопрос надо ставить так: что мы можем выиграть? Тут я, признаться, ничего не вижу.

— Можно перестать играть в прятки.

— А в прятки никто и не играл. В нашем случае по крайней мере, — возразила Хильда.

— Разве?

Несколько секунд обе молчали.

— Просто это как-то недостойно, — сказала Мэри. — Кто-то за нас что-то решает, а нам самим будто и дела нет: будто мы в этом даже и участвовать не желаем.

— Я участвую.

— Так ли?

Снова молчание. Мэри сделала последнюю попытку.

— Не так уж трудно на каждое слово говорить два, — сказала она. — Это и я сумела б. Могла бы сказать, например, что Дуглас хочет вернуться к нам — я уверена, вам это известно. Могла бы напомнить, что он не соединился с вами, хотя я и предоставила ему все возможности… — она помолчала, — …и даже поводы. Но, что бы это мне дало? Похоже, что я не смогу добиться от вас понимания, но, поверьте, мое единственное стремление — это упорядочить свою жизнь. Я не позволю больше никому вертеть мной по своему усмотрению; я хочу задавать вопросы и получать на них ответы и не желаю, чтобы мне и дальше просто говорили: так, мол, и так, или ставили перед fails accomplis[16]. Я хочу тщательно взвешивать происходящее. Только и всего. И я думала, что, если бы мы поговорили, мне это помогло бы.