— Будем здоровы!

Было жарко, пыльно и хотелось пить; в такой летний вечер коктейли «Пиммз» были как раз то, что надо. Хильда вовсе не так хорошо владела собой, как казалось по телефону. Она похудела, выглядела очень хрупкой и то и дело тянулась рукой к его руке, словно надеясь, что прикосновение поможет ей снова почувствовать доверие к нему.

— Я решила, что позвоню, а почему бы мне и не позвонить. Просто глупо. Ты ведь позвонил бы, если бы я этого не сделала? — Ему предоставляли возможность подтвердить это, и он улыбнулся, чем и достиг цели. Она взяла его руку и крепко сжала. — Вот видишь. Не я, так ты. Мы думаем одинаково. Мы вообще одинаковые.

Дуглас услышал в ее словах исступление, плохо спрятанное, готовое вырваться наружу, и снова именно ее беспомощность пробудила в нем нежность.

Они заказали салат «виши» и палтуса.

Хильда торопливо и тревожно, как птица, огляделась по сторонам, словно стараясь уверить себя, что все идет по-старому. Дуглас, заказавший рейнвейн и сделавший слишком большой глоток охлажденного вина, вдруг ощутил, будто холодный стержень воткнулся ему в грудину, и понял, что силы его медленно, но верно подходят к концу.

— Мне здесь нравится, — сказала Хильда, осторожно отхлебнув из своего бокала. Они улыбнулись друг другу, держась за руки, как молодожены.

Все дело в том, что я не могу перестать влюбляться, думал Дуглас. Никуда не денешься. В обществе, по преимуществу моногамном, да еще таком, где правила требуют, чтобы нарушение правил каралось строго по закону и больно било по карману, эта по существу симпатичная черта становится обузой. Ведь я имею в виду любовь, а не похоть; обычно нет, теперь, во всяком случае, нет. А любовь означает заботу. Или — что, собственно, одно и то же — ответственность. Но ответственность сопровождается новыми осложнениями, потому что ставит человека перед неразрешимыми противоречиями. Как мог он, например, одновременно любить Хильду и Мэри и чувствовать перед ними ответственность без того, чтобы обманывать кого-то из них, а то и обеих сразу?

После того как они одолели две бутылки вина и перед ними встали вместительные чашки кофе, Дуглас наконец сосредоточил все внимание на Хильде. Они успели поболтать на разные темы. Дуглас передал ей сплетни, ходившие о Мерлине Рейвене, — Рейвен интересовал всех. А Хильда вспомнила немногих их общих знакомых, стараясь создать иллюзию общего круга. Разговор протекал приятно, оба были в прекрасном настроении, понимали друг друга с полуслова и чувствовали внутреннюю связь.

— Ну вот, — сказал Дуглас, — и отлично!

— Да. — Хильда улыбнулась, чуточку слишком жизнерадостно. Она немного успокоилась, но сейчас ей стало очевидно, что он хочет серьезно поговорить о будущем, она же этого вовсе не хотела. Он еще не успел заговорить, а она уже почувствовала, о чем пойдет речь, и ей захотелось запечатлеть настоящий момент навсегда. Если постараться, думала она, если очень постараться, можно найти способ жить в настоящем беспечально.

— Видишь ли, после твоего письма, — начал он как-то беспомощно, — я решил, что всему конец. Что касается нас с тобой.

— По твоему тону можно подумать, что ты был этим доволен.

— Ты же знаешь, что это не так, — неубедительно возразил Дуглас, хотя он вовсе не кривил душой.

— Конечно. — Ее рука легла на его, и глаза искали его взгляд. — Прости! У меня просто нервы не в порядке, только и всего.

— Я хочу сказать тебе кое-что. И хочу быть предельно честным.

— У тебя вдруг сделался ужасно усталый вид.

— Длительный полет. Алкоголь. И стремление быть честным. — Он усмехнулся. — Хильда, послушай! Я не могу как раньше. Не знаю почему. Все это было сумасбродно, но по-своему хорошо. Может, для нас это будет большая потеря. Но я больше не смогу.

Хильда вдруг будто увидела один из самых кошмарных своих снов.

Молчание, вставшее между ними, нужно было нарушить во что бы то ни стало.

— Итак, ты понял, что семейная жизнь дает все, что тебе нужно, — сказала Хильда.

— Не в этом дело. Я не живу у Мэри. Она не хочет, чтобы я вернулся к ней. Но суть в том, что я хочу обратно, и дальнейшее раздвоение мне просто не под силу. Мы можем встречаться, но о близких отношениях не может быть и речи.

— Почему?

— Не знаю. Может, лучше бы наоборот! Чтоб были близкие отношения, но не было встреч. В этом хотя бы был какой-то смысл. Понимаешь ли, если я не хочу дать всему развалиться и в то же время хочу сохранить ясность мысли, мне нужно, чтобы все было сосредоточено в одном месте. Делить себя между двумя — все равно что расщеплять внутри себя атом. Хлоп! Все разметано, все уничтожено! Почему? Сам не знаю. Это отвратительно до дрожи, а что поделаешь?

— Ты меня не понял. Я хотела спросить — почему она не хочет, чтобы ты вернулся?

— У нее кто-то есть. Нет! Я уверен, что дело не в этом… хотя кто-то у нее есть. Она тоже хочет вздохнуть свободно.

— Тогда я не вижу смысла.

— Не видишь?

Официант принес третью бутылку вина и счет. К этому времени Дуглас уже глотал вино, как пиво в жаркий полдень.

— Нет! Ты говоришь, что любишь меня. Да мне и необязательно слышать это от тебя. Я знаю, что любишь. А Мэри ты больше не нужен. Однако ты по-прежнему не хочешь переехать ко мне. — Хильдин лоб избороздили морщины — как ни пьян был Дуглас, он не мог не отметить точность этого выражения: морщины его именно избороздили.

— Смысла никакого, — согласился он.

— Это просто увертка.

— Согласен. — Он допил бокал холодного вина и потянулся налить новый, в поисках истины. — Ты говоришь, что любишь меня и знаешь, что я люблю тебя. А я вот не знаю, что такое любовь. То есть я знаю, какой смысл мне хотелось бы вложить в это слово, но оно его не вмещает или, вернее, не может вмещать. Следовательно, я не знаю, что это такое. Не знаю, насколько оно весомо. Я знаю, что такое страсть — мы ее испытали, до сих пор испытываем, и не только в постели. Мне кажется, я знаю, что такое эротика; наш ужин мог бы быть эротичным, не будь ты так напряжена, а я так утомлен. Но вот этот ужасный пробел — любовь… Если уж на то пошло, я знаю, что такое долг, — узнал, правда, с некоторым опозданием; то же можно сказать об ответственности — опять-таки узнал с опозданием. Но любовь… любовь… отныне мне придется обходиться без нее.

— Это звучит ужасно.

Хильда напряглась, как тигрица, почуявшая опасность. Ему она нравилась, когда вот так собирала в кулак всю свою волю, сосредоточивалась на одной мысли. Сейчас она защищала Любовь, как защищала бы своих детенышей.

— Это звучит устало.

— Если ты устал — это твоя собственная вина. Бывает, что люди действительно устают — от беспросветной работы. Твоя же «усталость» — это не что иное, как распущенность.

— О, как правы вы, ваше величество! Как правы!

Она улыбнулась, теперь уже достаточно уверенная в себе. — Честно говоря, мне кажется, ты говоришь, сам не зная что. Если же ты хочешь знать, что думаю я, — так это что у вас с Мэри все кончено, только ты не желаешь этого признать. Но я уверена, что со временем признаешь. У тебя сейчас переходный период, только и всего.

— Вовсе нет. Я отдаю себе отчет в том, что говорю.

— В таком случае, скажи, что ты меня не любишь.

— Это отсюда вовсе не следует.

— Да нет, именно следует, — сказала Хильда, сдерживая смех, в восторге от того, что загнала его в угол. — Скажи, что ты меня не любишь.

— Это бессмысленно. — И не в этом суть, подумал он.

— Если это бессмысленно, так скажи.

— Ты же знаешь, что я не могу.

— Ну так вот, раз уж ты не можешь, — твердо сказала она, — я никуда не уйду. Если ты захочешь, чтобы я исчезла, просто скажи мне, и я исчезну. Я вечер за вечером просиживала у себя дома, думая, что делаю что-то полезное, помогаю тебе привести в порядок свою жизнь, облегчая ее, предоставляя все возможности Мэри и Джону. Небольшое утешение так думать, однако хоть какой-то смысл в этом был. Но потом со мной начало твориться что-то странное… когда-нибудь я тебе расскажу… и я стала думать… я знаю, он по-прежнему любит меня — что бы ты там ни говорил, лучше слова не найдешь. И если он по-прежнему любит меня, а я безусловно люблю его по-прежнему… так что же я делаю здесь одна? Я взяла и позвонила. И вот, пожалуйста!