— Эту сырость нельзя так оставлять, — указал Джо, когда они снова спустились вниз. — Стены, правда, не обвалятся и, если ты будешь топить, даже не отсыреют, но гидроизоляция необходима — вон там. — Он допил свой стакан и улыбнулся Дугласу. — Ты, наверное, и не знаешь, как это делается, а?

— Не знаю. Боюсь, что нет.

— Ни дверь навесить не сумеешь, ни потолок ободрать, ни вставить приличные окна, ни починить камин, ни забетонировать ванную комнату, ничего такого.

— Увы, выше моих способностей.

— Захочешь, так сумеешь.

— Не думаю. Мне понадобилось три года уроков труда, чтобы вешалку для ключей одолеть. Дощечку с четырьмя гвоздиками.

— Хорош, нечего сказать. — Джо отодвинул стакан. — Ну, я поехал.

— Как знаешь, еще раз спасибо, что подвез.

— Да ладно! — Он еще раз огляделся по сторонам. — Эх, мне бы такой домик… ты многого добился, Дуглас: здесь этот коттедж и твоя лондонская работа.

— Мне повезло.

— Зря не повезет. Ну, пока!

Он сел за руль и уехал, и Дуглас испытал смесь облегчения и радости от того, что встретился и заново познакомился с человеком, который когда-нибудь в будущем может стать другом.

Это подкрепило его решение вернуться к Мэри и начать все снова; вступить на освященный традицией, испытанный путь — лучший путь для человека, пребывающего в разладе с самим собой.

II

Женщины наедине с собой

1

На первый взгляд Мэри выглядела отлично. По мнению некоторых подруг, лучше, чем когда-либо за последний год жизни с Дугласом. Они уверяли, что она стала элегантней, стройнее и куда более «подтянутой». И это было правдой, хотя с таким же успехом можно было сказать, что она не стала стройнее, а похудела, тогда как элегантность объяснялась тем, что ей теперь не могло быть безразлично, какое впечатление она производит на окружающих. Она работала с удвоенной энергией, словно хотела доказать, что потеря мужа отразилась на ней положительно, — это было замечено начальством, которое сочло нужным ее поощрить. Вскоре ей достались несколько часов, которые прежде не были включены в школьное расписание. Она очень старалась, чтобы Джону было хорошо, и ее заботы и внимание благотворно сказывались на мальчике. Она охотно разрешала ему приглашать товарищей на уикенд, постоянно водила его в кино и хвалила за хорошие отметки, как никогда прежде. И тут как будто все складывалось к лучшему: уживались они отлично, жизнь шла гладко, ритм ее не сбивался присутствием мужа и отца, постоянно недовольного, раздражительного, нервирующего их обоих, с которым никогда нельзя было знать, когда он явится и когда исчезнет. Однако ночью ей некуда было деться от самой себя, и одну половину дня она тратила на перегруппировку своих сил, а вторую — на попытки укрепиться как-то в ожидании приближающего испытания. Она могла занять до отказа все часы и минуты своего бодрствования, но способность ясно мыслить — как и день — имела предел. Приходила ночь, а с нею — власть подсознательного. И тогда оказывалось, что вся ее подготовленность ничего не стоит; тогда рушилась ее оборона, и она оставалась наедине с ночью, одинокая, испуганная, ничем не защищенная.

Заставал ее врасплох обычно страх. Давало себя знать и физическое одиночество — после стольких лет сразу к нему не привыкнешь, — но здесь была и своя хорошая сторона: увидев, что она способна жить одна, Мэри испытала облегчение и какую-то упрямую гордость — ведь вот, может же! — сознание это вселяло стойкость и придавало сил. Помогали и дневные заботы и мысли о завтрашних делах. Но страх оставался, непреодолимый страх, который заползал в голову и не давал уснуть, словно ждал своего часа, схоронившись в каком-то отдаленном тайнике мозга. Изголодавшийся за день, когда его держали в небрежении, набравшийся сил за то время, пока находился под строгим контролем, он неудержимо разрастался, стремясь все к той же непостижимой цели — свести ее с ума. Страх набрасывался на нее, как живое существо: что-то очень похожее на настоящие зубы вгрызалось ей в мозг, жевало его и перемалывало; у нее начинались судороги, выступал пот; ей чудилось, что к ее кровати, испуская резкий звериный запах, крадется настоящий зверь, чтобы броситься на нее и растерзать. Справиться со страхом никакой возможности не было. Она садилась в постели, зажигала свет и нехотя смотрела на будильник, который показывал всего двадцать минут третьего или без десяти четыре. Глотала еще одну таблетку, прочитывала еще одну главу. Делала еще одну попытку уснуть.

Днем ее поддерживало людское участие, поскольку общество, следуя — как всегда в подобных обстоятельствах — прочно установившемуся и, скорее всего, мудрому правилу, поступало так, как и надлежит поступать современным терпимым людям: иными словами, возлагало всю вину на мужчину, отдавало все сочувствие женщине и ребенку и направляло весь запал негодования против любовницы. И, хотя Дуглас покинул Мэри вовсе не из-за Хильды, исключения из правила не последовало.

Дуглас твердо держал слово в отношении своих посещений, сейчас он был гораздо более пунктуален, чем в бытность свою мужем; он был с ней вежлив, заботлив, не раздражался, расспрашивал о работе; в денежном отношении без лишних слов делал все, что мог, ничего от нее не требовал, придерживаясь правил, ею установленных, всячески старался облегчить ей жизнь — то есть был ей настоящим другом и утешителем. Но очень часто, проведя в его обществе полчаса, она готова была кричать. Или ей хотелось попросить его закричать. Он действовал на нее как ночь, терзая и без того измученную душу. И она скверно обращалась с ним: в корне пресекала его робкие попытки к примирению, расстраивала тщательно продуманные им планы, срывала походы, которые замышляли они с Джоном, — старалась вытеснить его из своей жизни.

Причиной страха, по ее мнению, были два процесса: во-первых, от нее отодвинулись брак, страсть, любовь, дружба, муж, семейная жизнь, которые поглощали всю ее без остатка в течение пятнадцати лет. Спорить не приходилось — от всего этого она отошла. Кто-то неумолимый решил, что больше такой жизнью жить она не будет. В то же время к ней вплотную придвинулась тоска; однако, тоскуя и сожалея, она не могла представить себе, какова будет ее новая жизнь, к чему она приведет. Поэтому ее терзал двойной страх: с одной стороны, она боялась, что утратила что-то проверенное жизнью и драгоценное — пусть даже не без изъяна, не без пороков и ошибок, с другой — страшилась того неизведанного, непредсказуемого и не подкрепленного ни силой привычки, ни прелестью новизны, с чем ей предстояло еще встретиться в дальнейшей жизни. Все это мало успокаивало. А ночь безжалостно отнимала у нее последние силы.

Все это время ее очень поддерживал Майк, и все же Мэри считала, что должна отдалить его от себя, пока не возникло новых осложнений, которые окончательно собьют ее с толку и измучат.

Поведение его было вне критики. Раз в неделю Мэри ужинала с ним в ресторане, оставив Джона под присмотром соседской девочки. За ужином она рассказывала ему о своей работе или слушала рассказы Майка о его работе; за этим обычно следовало обсуждение какой-нибудь стороны характера Дугласа или его успехов. Майк неизменно хвалил творчество Дугласа в целом. Мэри же всегда настаивала, чтобы Майк привел конкретный пример; ей хотелось знать значение и ценность в определенной области какой-нибудь составленной Дугласом программы, написанного им рассказа или статьи. Они словно бы обсуждали приятеля, с которым разошлись или на которого свалились, не по его вине, неприятности. Странно, но между собой они никогда не порицали Дугласа. В какой-то момент Мэри внезапно переключала разговор на другую тему, после чего вечер как-то нескладно заканчивался. Потому что вопросы: «Почему он приглашает ее?» и «Почему она принимает его приглашения?» — вдруг вставали перед ними — невысказанные, однако требующие ответа.

По прошествии какого-то времени Мэри пришла к мысли, что ею движет интуиция и что ей следует положиться на нее. Энергия, с которой она готовилась к каждому новому дню, обдумывая и планируя его, подобно ретивому курсанту, и осуществляя с соответствующим подъемом задуманное, стала понемногу иссякать, поскольку все больше и больше жизненных сил уходило на внутреннюю борьбу, неустанно требовавшую пополнений; можно было подумать, что в душе ее идет мировая война между потрепанными, окопавшимися армиями, которым приходилось вводить в действие все новые и новые резервы, чтобы продолжалась битва, исходом которой могло быть лишь полное истощение. Итак, первый этап миновал: время бьющей через край энергии, прилива решимости и бодрого наступления на жизнь — все это улетучилось, и оставшихся ей ресурсов хватало лишь на то, чтобы скрывать отчаяние, которое не довольствовалось уже ночью, но поднималось на поверхность и днем, грозя на людях прорваться наружу и опалить ее дневную жизнь.