— Я бы не принял тебя, — сказал Мерлин, идя вдоль задернутого окна с видом человека, выходящего на сцену, и как будто не обращая на гостя ни малейшего внимания, — но настало время возвращаться в прошлое. Что случилось с нами со всеми, Лестер? В какой момент мы приняли неправильные решения? И почему? Сейчас никто не спрашивает почему. Все слишком умны, чтобы спрашивать — почему? Ну а я могу это себе позволить. И вот я спрашиваю. Почему мы живем как свиньи? Ну-ка, ответь мне! Неужели шестидесятые годы сумели-таки прикончить нас?

Лестер несколько растерялся, но — что гораздо более важно — он был потрясен теплотой, исходившей от Мерлина. Ведь Мерлин славился своей сухостью; обычно он говорил так мало, что интеллектуалы, не разделявшие мнения, будто он еле ворочает языком, сравнивали его с Пинтером и Беккетом. Лаконичность его песенок превозносилась всеми, ему подражало целое поколение поэтов-песенников, сторонников сжатых форм, и шансонье, а его публичные выступления были редки и весьма сдержанны — никаких беспорядочных интервью, от которых задыхались его современники. Позволить себе это мог далеко не каждый. Только два интервью за все время — данные лучшим авангардистским журналистам и тщательно выверенные самим Рейвеном. Он предпочитал молчать, и с этим приходилось считаться. Что же касается всякой шушеры, вроде Лестера, то в их глазах он был князем, неприступным и несравнимым. И вот ведь разговорился, и, казалось, удержу на него нет. Лестер рискнул ответить, хотя не представлял, какого черта хочет от него Мерлин.

— Да как тебе сказать, Мерлин, думаю…

— Джеф! Джеф! Джеф Флетчер, ради всего святого! Джеф! Я только потому и впустил тебя. Мне хотелось поговорить с кем-то, кто знает Джефа Флетчера! Джефа! Мерлин Рейвен мертв, как феникс. Мерлина Рейвена сочинил один мой импресарио, которого я не любил. А я Джеф! Джеф Флетчер из Беркенхеда, Харрингтон-роуд, 31. Ты пьешь? Хочешь выпить? — По этому адресу в Беркенхеде он проживал всего лишь шесть первых месяцев своей жизни. Родители его погибли в железнодорожной катастрофе, и его сразу же забрали в приют.

— Да-да. Хочу, Джеф. Пожалуйста. Все равно что.

Мерлин дотронулся носком сафьянной туфли до кнопки звонка, тонувшей в шелковистом белом ковре, как пуп.

— Но что-нибудь безалкогольное, — сказал он. — У меня дома сейчас сухой закон. Должен сбрасывать жир. Жир! Гадость какая! Почему жирные люди так гадки, а, Лестер? Я тебе скажу. Потому что они ходячие отбросы. Я — передвижная куча навоза, деликатно выражаясь. Как тебе эта комната?

Лестер огляделся по сторонам: Голливуд, сказочная страна, роскошь, качество — вот что представилось его глазам; эта комната олицетворяла власть, красивых женщин, возможность сметать с пути всех, кто когда-нибудь посмел его обидеть, — привести бы всех их сюда да показать, пусть бы на брюхе поползали. Он смотрел вокруг себя с благоговением.

— Дрянь! — сказал Мерлин. — Скажешь, нет? Никчемная дрянь! Неимоверно дорогостоящее шикарное барахло, всученное мне компанией сутенеров, которые любого карманника шутя обчистят.

Вошел виночерпий в свежем, отлично сшитом полотняном костюме. Разговор прервался. Он, потупившись, подал Лестеру низенький толстый стакан апельсинового сока и рюмку «худящего» тоника Мерлину. И бесшумно удалился. Лестер подумал, что ему, наверное, года двадцать два.

— Ты что-нибудь знаешь о примитивистах?

Лестер решил, что Мерлин говорит о каком-то новом наркотике и, чтобы не нарушать течения беседы, чтобы не преградить — не дай бог — путь этому бурному, вселяющему в него надежду потоку слов, кивнул.

— И ничего-то ты не знаешь, Лестер. — Мерлин выпил свой тоник и скорчил гримасу. — Будем здоровы! Ну, что тебе?

Лестер услышал свой внутренний голос, творящий молитву, умоляющий: «О господи, помоги мне, помоги мне, господи! Прошу тебя. Пожалуйста».

— Тут один человек, Уэйнрайт, — прошептал он, — Майк Уэйнрайт… — Мускулы яростно передвигали его кадык вверх и вниз. Он напряг все свои силы.

— Знаю. Дальше. Да не суетись ты так.

— И Дуглас — Дуглас Таллентайр — он мой двоюродный брат… — Дугласа он упомянул по наитию.

— Твой двоюродный брат? Я видел его пьесу. Дальше.

— Они мне кое-что предложили… сделку… то есть не то, чтобы сделку… у них есть мысль… еще не совсем оформившаяся… все зависит от того, как ты к этому отнесешься…

— Это уж конечно. Какая?

— Командовать будешь ты. Ха! Вот так! Что захочешь… — Лестер замолчал. Он снова заврался, заранее не подумав.

— Что я захочу. А где?.. Когда?.. — Мерлин продолжал шагать по комнате, совсем как типичный неврастеник в каком-нибудь глубокомысленном криминальном фильме. Беспощадная диета доводила его до бешенства.

— В фильме. Они хотят, чтобы ты снял — совместно с ними… то есть снимать будут они… тебе ничего не придется делать. — Лестер окончательно потерял нить. Понимал он только одно — этому человеку нельзя надоедать, тут лобовой атакой ничего не добьешься, и еще — ему нельзя ни в чем перечить.

Мерлин остановился и уставился на своего гостя холодным взглядом. Жизнь, совершенно очевидно, загнала Лестера в тупик. Выглядел он ужасно; одет был бедно и держался приниженно. Умом он никогда не отличался, но неудачи поколебали его апломб, в чем раньше недостатка не ощущалось. Под взглядом Мерлина Лестер вдруг начал сильно дрожать, а потом улыбнулся виноватой улыбкой.

И тут неожиданно в уме Мерлина стала складываться песня — одна из тех коротких, точных и ярких песен, которые умел писать только он один. Он сразу почувствовал, что это настоящее, безошибочно то, что надо. За последние несколько лет он не породил ничего, кроме бессвязных магнитофонных записей на философские темы, на серьезные темы, глубокомысленные — мысли-то глубокие, а музыка зачастую совсем мелкая. Мерлин не опубликовал ни одной из них — для этого он был слишком практичен. Боссы фирмы грампластинок, не понимавшие и не одобрявшие такого творчества, заплатили ему баснословную сумму лишь за то, чтобы он не разрешал никому другому выпустить пластинки с этими горестными напевами. Только очень уж много времени прошло с тех пор, как Мерлин в последний раз слышал легкий щелчок где-то в глубине мозга, и сейчас, поймав его, он моментально понял: «Это то, это настоящее, воспользуйся им. Сразу же! Не переводя дыхания! Это песня!»

— Ты приносишь мне счастье, — сказал Мерлин. — Подожди здесь.

Он прошел в свою студию и быстро записал строчек десять. Подсев к белому роялю, подобрал двумя пальцами мелодию и записал ее на магнитофон. — Хорошо! — прошептал он, с закрытыми глазами прослушав запись, испытывая облегчение и радость. — Да. Это именно то! То! — Вся операция заняла минут семь и привела его в радостное возбуждение, которого он не испытывал уже много месяцев. Эта песня будет иметь огромный успех и принесет ему больше миллиона в первый год, а потом, в обозримом будущем, будет приносить тысяч сорок пять в год.

В гостиной Лестер так и продолжал стоять: он чувствовал себя слишком нервно, чтобы сесть, и слишком робко, чтобы ходить по комнате.

— Поедем ужинать, — сказал Мерлин. — Мне разрешено есть раз в день. Вареная рыба, сырые овощи и фрукты. Там мы поговорим. А потом, может, найдем себе пару девочек. Ты по-прежнему падок на женщин?

Лестер кивнул. Он боялся говорить, не доверяя себе — еще, чего доброго, расплачешься. Появившись вместе с Мерлином в одном из самых шикарных кабаков Лондона — а присутствие Рейвена делало любое место шикарным, — он разом поднимал свои акции на сто процентов… на двести… на пятьсот. На этот раз счастье действительно привалило ему.

— Я тоже женщин люблю, — серьезным тоном объявил Мерлин. — Все-таки какое-то разнообразие.

3

Было четыре часа утра, мертвый час, время, когда нападают из-за угла, время, когда опускается температура человеческого тела и непонятное беспокойство овладевает людьми, когда дремлют полицейские и бодрствует нечистая сила. В этот-то час Лестер, переполненный счастьем и любовью к ближним, распираемый новостями, которые он сообщит Файоне, стоял на краю тротуара в ожидании такси; он был до того пьян, что его мотало из стороны в сторону, и можно было только удивляться, как он не расплещет избытка чувств на оранжевую линию на мостовой, которая плавно покачивалась где-то далеко у него под ногами.