— Если вы сейчас же не уйдете, я вызову полицию или начну кричать, кто-нибудь да услышит меня.

— Но я вернусь, — бешеным голосом сказал он. — Слышите! Вернусь среди ночи, и очень скоро. Вы и не услышите, как я приду. Я ваш дом вдоль и поперек знаю. Я вернусь.

Лицо у нее сделалось жалким. Несколько секунд он смотрел на нее молча, хорошо рассчитанным жестоким взглядом, затем повернулся и вышел, неслышно прикрыв за собой сначала дверь ее комнаты и затем входную.

Ему случалось вот так терять власть над собой. Эта безобидная женщина вызвала у него совершенно бешеную реакцию. Он пошел медленно, стараясь успокоиться, ища глазами кафе, где можно было бы сесть и прочитать письмо. Какой бес вселялся в него в такие минуты? Он постарался забыть о происшедшем. Нужно обязательно что-то придумать. Ради Файоны. Нужно ее поразить. Пусть знает, с кем имеет дело, каков он есть на самом деле.

К счастью, Лестер знал лондонский адрес Рейвена. Он действительно когда-то работал вместе с ним, правда недолго. И тем не менее какое-то смутное чувство настойчиво подсказывало ему, что Рейвен не откажется принять его, хотя бы для того, чтобы погасить всякий намек на долг, оставшийся от прежних времен. Он решил, что пойдет прямо к Рейвену: тогда ему будет легче договориться с этим типом Уэйнрайтом.

2

— Я тут виночерпий, — сказал молодой человек — манера говорить у него была специфическая.

Навалившаяся зависть оглушила Лестера, лишила его последних сил. Он вошел в просторную комнату с огромным — во всю стену — окном из черного стекла, сквозь которое огни Лондона казались сотнями, тысячами крошечных свечей, продуманно и со вкусом расставленных на юбилейном торте. Вокруг себя Лестер видел богатство с большой буквы: оно было в мягкой кожаной мебели, в столиках толстого стекла, в пушистых коврах — нога в них уходила по щиколотку, — в роскошном, безумно дорогом комбайне, в картинах на стенах — подлинниках — и, наконец, в изобилии цветов, исключительно белых, в драгоценных вазах — они были везде. Рейвен обладал большой и ценной коллекцией art nouveau[9], но большая часть ее находилась в тщательно охраняемом загородном поместье, однако и те несколько картин, которые висели здесь, показались Лестеру верхом шика. Он хотел всего этого; он готов был на все, лишь бы иметь все это; но сейчас, стоя в дверях, он был похож на несчастную, голодную гончую, пробегавшую целый день без воды и подыхающую от жажды.

Мерлин приложил палец к губам, указал на проигрыватель и жестом пригласил Лестера в комнату. Лестер неловко уселся в неправдоподобно удобное кресло, стоившее 1350 фунтов стерлингов. Мерлин улыбнулся ему, показывая, что сейчас он весь в музыке. Лестер был благодарен за предоставленную возможность подготовиться: очень уж часто оказывался он в проигрыше, потому что слишком сильно чего-то хотел и не умел сдержать нетерпения. Сколько раз в жизни он вплотную подходил ко всему этому! И упустил, все упустил! Он готов был разрыдаться от приступа жалости к самому себе, от чувства безысходности. Это его последний шанс — во всяком случае, на таком уровне. Он никогда не осмелился бы прийти к Рейвену, если бы не это предложение Би-би-си. Он должен провернуть это дело. Должен извлечь из него максимум выгоды. Должен добиться, чтобы на этот раз выгорело. Должен взять себя в руки.

Он с трудом узнавал Рейвена. На взгляд Лестера, который придавал очень большое значение физическому состоянию, Рейвен был тучен. Тощий, вечно что-то нашептывающий мальчик шестидесятых годов не расцвел, а раздулся в своем затворничестве, и свободные одежды в восточном стиле только усугубляли это впечатление — он был похож на юношу знатного происхождения, предназначенного, в соответствии с требованием какого-то древнего культа, на заклание и вконец развращенного и изнеженного при жизни. Или на раннего Будду. Это в какой-то степени приободрило Лестера. Он ждал, всеми силами стараясь унять свои нервы. Музыка была незнакома ему: что-то классическое, современное и трудное для понимания; слушать можно, но радости мало, решил он. По мнению Лестера, такого рода музыку интеллектуалы слушают специально, чтобы доказать, что они не разделяют вкусов масс. Лестер вообще был убежден, что в основе вкуса элитарной публики лежит твердое намерение быть не такими, как все; это его ничуть не задевало. Когда он станет богатым и ему нужно будет чем-то заполнять свое время, он тоже будет делать вид, что любит музыку, подобную той, которой был поглощен Мерлин. Но никто никогда не убедит его, что она может доставить кому-то удовольствие. Лестер решил, что откажется, если ему предложат выпить: один крепкий коктейль, а некрепких тут не подавали, свалит его с ног.

Музыка прекратилась. Мерлин чуть помолчал, затем после третьей попытки поднялся с длинного дивана, обитого белым атласом, и пошел к нему с протянутой рукой, с открытой и дружеской улыбкой, прежде не виданной Лестером ни в жизни, ни на экране. Натянутый как тетива, Лестер вскочил, и они крепко и дружелюбно — по-американски — пожали друг другу руки.

— Так приятно видеть тебя! — сказали они в один голос.

— Ну, как я выгляжу? — спросил Мерлин, все еще не выпуская руки Лестера.

Лестер замялся.

— Не говори. Все равно соврешь. Твоя рука сказала мне правду. Язык плоти никогда не лжет. Но я худею. Когда спущу вес до одиннадцати стоунов, повешу обратно все зеркала. — Он указал на три пустых простенка. — Адамс!.. Впрочем, ничего. К черту! Уже стемнело! — Он нетвердой походкой пересек комнату и задернул шторы зеленого бархата.

— Ночью окна превращаются в зеркала, — печально сказал Мерлин. — Ты замечал?

Лестер хотел ответить утвердительно, но Мерлин уже снова заговорил, и почтительный ответ Лестера, просипев в горле, осел на языке.