Хильда не была распутницей. Не была она и пуританкой. Ее целью был не секс, не успех, не безмятежная жизнь, не деньги, даже не брак — целью ее была Любовь. Ей хотелось огромной, единственной любви, служению которой она отдала бы себя без остатка, на которой была бы сосредоточена вся ее жизнь. То, что она полюбила Дугласа, было несчастьем. А то, что Дуглас полюбил ее, только усугубило это несчастье. И вот теперь, она знала это, он хочет оставить ее.

Она в любой момент могла вызвать в памяти все этапы их любви и сейчас, лежа в кровати в комнате с незашторенными окнами, через которые вливался ясный свет предвесенней луны, бледнивший его кожу, она тихонько водила пальцами вверх и вниз по его спине и вспоминала все, что было между ними.

Сперва, очень долго, около двух лет, почти ничего и не было. Дуглас часто бывал в Институте кинематографии, предлагая и выполняя разные работы. Они обменивались несколькими словами, взглядами, и на этом дело кончалось. Как-то раз после служебной вечеринки, на которую Дуглас забрел случайно, полупьяный, да еще в компании человека, с которым только что сильно повздорил, он слишком грубо приударил за ней. Она дала отпор, и он тотчас отступил. На следующее утро позвонил и извинился.

Затем, думала она, осторожно доставая воспоминание из складов памяти и медленно разворачивая его, затем был тот раз, когда они объяснились. Произошло это в маленьком кафе, куда они пошли выпить чаю, после того как он целый день редактировал тексты, а она печатала свои стенограммы. Глаза их встретились. Он взял ее руку и осторожно сжал, и вдруг ее душа, все, что составляло ее жизнь, переселилось на миг в него, а затем вернулось обратно, прихватив с собой и его любовь. Вспомнила она и его первые слова после этого безмолвного соприкосновения душ — правда, это воспоминание всегда причиняло ей боль, но она никогда не давала себе пощады.

— Зря это, — сказал он, но не выпустил ее руки.

— Согласна, — ответила она, прислушиваясь к своему, такому знакомому голосу, оживленному и даже щебечущему, в то время как все ее чувства оцепенели и напряглись. — Безнадежное предприятие, — прибавила она, не преминув улыбнуться.

— Безнадежное. Следовательно, надо поставить на нем крест, — сказал он тоже с улыбкой.

Но они не шутили.

— Такова и моя точка зрения, — сказала она.

Он по-прежнему держал ее руку. Они весело улыбались друг другу.

— Глупо, правда?

— Ужасно глупо. Просто ужасно. — Она помолчала и отняла свою руку. — Но одно я знаю твердо — в близкие отношения с женатым человеком я никогда не вступлю. Кое-кто из моих приятельниц сильно на этом погорел.

— И кое-кто из моих приятелей исковеркал из-за этого себе жизнь.

— Может, наши приятели и приятельницы были знакомы между собой, — сказала она.

— Значит, номер не пройдет?

— Вон вы какой догадливый.

— Вы меня еще мало знаете.

— Я всегда знала, что вы очень способный.

— Вы просто прелесть.

Ее снова охватило желание уйти в него, раствориться в нем — забыв обо всех этих штампах, избитых фразах, забыв о том, как обстоит все на самом деле. Она чувствовала, что встретила человека, которого искала всю жизнь, что путь, проделанный ею от жизни в тесноте, в неприязни, жизни ненужной и безвестной, с самого начала вел к этой цели — до сих пор неведомой, но теперь вдруг открывшейся ей. Вот только в собственность получить его она не могла.

— Вы просто прелесть, — повторил он.

— Вы не должны так говорить, — решительно сказала она. — Не должны!

Больше года все оставалось по-прежнему. Он видел ее редко, и никогда наедине, — в конторе, мимоходом в баре, как-то раз на вечеринке. Его жизнь шла своим чередом, ее тоже. Но, встречаясь, они всякий раз чувствовали, что жизнь готова одарить их, стоит им захотеть принять ее дар.

Странно это было. Ни один из них нисколько не сомневался в себе. Между ними не было и тени флирта. Узы, связывавшие их, были легки и прозрачны, как воздух. Сейчас, оглядываясь на те дни, Хильда думала, что лучшего времени она в жизни не знала. Словно любовь вселяла в нее уверенность, никогда прежде не испытанную, что она недосягаема ни для чего дурного…

У нее был друг — человек, намерения которого были серьезны, привязанность велика, чувства искренни. Они были близки. Но вот случилось так, что в минуты близости она начала представлять на его месте Дугласа. Неумышленно. Напротив, она всячески старалась прогнать наваждение. Это было нечестно по отношению к ее возлюбленному, по отношению к себе, и по отношению к Дугласу это тоже не было честно. Но ничего поделать она не могла. Хильда призывала на помощь силу воли, которая уже помогла ей столького добиться, которая подталкивала ее на героические усилия — и все зря. Она перестала встречаться со своим другом. Через какое-то время их встречи возобновились, но дела пошли еще хуже. Тогда она порвала с ним, к удивлению друзей, которые ждали скорой свадьбы или хотя бы помолвки, и к великому изумлению своего возлюбленного, внезапно потерявшего то, что он твердо считал своим, причем сколько-нибудь вразумительного объяснения дано ему не было.

Хильда снова оказалась одна, что, впрочем, не было для нее в новинку. Снова она была одна в миру среди мирских дел. Она отлично сознавала, что в ней нет ничего особенного. И это ее нисколько не волновало. Однако временами она спрашивала себя — почему ей так трудно дается то, что большинству ее теперешних подруг досталось без всякого труда. Мебель в небольшой квартирке, которую она снимала, сохранилась от прежних жильцов, и она прибавила всего лишь несколько картин и безделушек. Все свободные деньги целиком тратились на книги и пластинки. Все, что она зарабатывала, уходило на жизнь; у нее не было никаких сбережений на черный день, никаких припрятанных драгоценностей, никакого наследства в перспективе. Наоборот, впереди ее ждали возрастающие обязательства по отношению к стареющим родителям, ответственность за них. Ей не нужно было ничего из ряда вон выходящего. Муж, двое-трое ребятишек, скромный достаток, никакой роскоши, никаких побрякушек — она прекрасно могла обойтись и без этого. Спокойная семейная жизнь, муж, которого она любила бы, — вот что ей было нужно. Однако любила она человека, принадлежащего другой женщине.

И вот как-то, охваченная внезапным порывом, она разыскала Дугласа и сказала, что пора им наконец встретиться.

— Вы понимаете, что это означает? — спросил он.

— Там видно будет.

— Это ведь ни к чему не может привести, вы понимаете?

— Позвольте мне самой судить. Не берите все на себя.

— Завтра?

— Хорошо.

Со щемящей тоской она вспомнила, что оба они в тот день были нервны, молчаливы и сознавали свою вину. Они пошли в дорогой ресторан.

— Вы не боитесь, что вас увидят? — спросила она, желая оградить его от неприятностей, беспокоясь за него.

— Я не собираюсь прятаться. И так впереди много обмана.

Ресторан был переполнен, очень шумен, их посадили за столик, где, чтобы быть услышанным, приходилось кричать в голос. Потом они пешком шли к ней домой, шли с такой неохотой, что оба даже усомнились: не пойти ли на попятный. И все же вошли в дом и какое-то время, пока варился кофе, толклись в нерешительности. Нашли на три четверти пустую бутылку виски, включили проигрыватель; и за каждым действием следовало длительное молчание.

А потом на Дугласа накатила жалость к себе, желание как-то оправдаться перед собой, честно поведать о самом сокровенном, и тут его понесло. Он рассказал ей о смерти дочери несколько лет назад. О том, какое впечатление это произвело на Мэри, на Джона, на него самого.

— А спустя год или два, в течение которых я тратил все силы на то, чтобы сохранить нас как семью, когда я увидел — а может, мне это просто показалось, — что жизнь как-то налаживается, начинает налаживаться, я сорвался с нарезок. Начал дико пить. Стал просыпаться пьяный в чужих постелях, один или не один, настроенный на секс или не настроенный, но каждый раз предавая Мэри. Со мной происходило что-то — я вовсе не горжусь этим, не пытаюсь оправдать себя, — но со мной происходило что-то ужасное… наваждение какое-то — я жаждал, искал острых ощущений… мне все было нужно: вино, женщины, законное право праздно шататься по городу, я чувствовал себя как человек, только что сбросивший оковы. Был ненасытен. Все оправдывала — хотя я твердил себе, что не нуждаюсь в оправданиях, — все оправдывала… ее смерть. Отвратительно! Но я должен сказать вам об этом. И еще два обстоятельства… нет, больше. Во-первых, я пытался объяснить свое поведение, сам себе запудривал мозги, убеждая себя, что это «опыт», что писатель — и не только писатель, а любой человек с сильной волей — обязательно должен доходить до упора. Я совершенно серьезно верил — идиот проклятый, — что, не напрягая всех своих сил, не испытывая себя, не подходя к краю бездны, человек не живет в полном смысле этого слова. Я поверил в эту ложь и вел себя соответственно. И конечно, только того и достиг, что причинил большой вред себе и больно обидел людей, близких мне. В результате возникла необходимость выкручиваться, а с ней постоянная ложь, действующая как наркотик, но остановиться, передохнуть, попытаться что-то исправить я не мог. В конце концов я переполнился отвращением к себе — и что дальше? Лучшая развязка — самоуничтожение! И вот в течение трех или четырех лет, когда я должен был утешать свою жену, развлекать маленького Джона, всячески укреплять свой брак, налаживать работу, я только и делал, что все рушил. Вот так!