— Вы серьезно?

— А вы попробуйте поройтесь у них в клетушках, на чердаках… — вкрадчиво проговорил Синяков и осекся, заметив, что Элька как-то чересчур пристально смотрит на него.

— Это у кого же рыться? — спросила она сухо. — У Хонци? У Хомы Траскуна?

— Молодец, — широко улыбнулся Синяков, думая про себя: «Нет, с этой девушкой надо ухо держать востро». — Молодец, что так доверяете людям! Конечно, огульно нельзя говорить… Но согласитесь все-таки, — он развел руками, — что есть ведь еще отсталые колхозники. Душа собственника, сами знаете…

— Да, это верно, — задумчиво сказала Элька.

— Вообще в деревне теперь нелегко, — продолжал Синяков, со вздохом доставая из кармана брюк жестяную коробку с махоркой и ставя ее на стол. — Работаешь день и ночь, вечно занят, и не замечаешь, как проходит лучшее время. О себе самом, о личной жизни некогда и подумать…

Элька вопросительно посмотрела на него. — Ну вот, такая девушка, как вы, — Синяков осторожно сгреб в ладонь рассыпавшуюся по столу махорку и смахнул ее в бумажку, — что вы знаете о счастье, о настоящем счастье? — Помолчав, он добавил: — Ведь кроме общественных дел…

— А это разве не счастье? — прервала Элька.

— О, конечно, это большое счастье! Но ведь в жизни должно быть еще что-то. Правда?

— Правда. — Элька слегка улыбнулась.

— Вот видите… Всегда соглашайтесь со мной.

— А вы думаете, что вы всегда правы?

— Непременно!

— Люблю людей, которые верят в себя.

— Это меня радует.

«Теперь самое подходящее время, — подумал Синяков. — Только не уходить отсюда сегодня, во что бы то ни стало остаться!» И тогда… Он из нее веревки будет вить.

— О чем вы задумались? — спросил он.

— Все думаю, что теперь делать.

— Хотите меня послушаться? — спросил Синяков, твердо глядя Эльке в глаза.

— Ну?

— Вы сегодня достаточно потрудились, отдохните, а завтра мы вместе подумаем. Утро вечера мудренее.

— Ну что ж, ничего другого мне не остается. Элька собрала разбросанные будылья и сложила их у печки. С улицы донеслось пение.

— Видите, молодежи и мороз не страшен! — поддразнил ее Синяков.

— Хорошо поют наши девушки, — задумчиво сказала Элька.

— Петь-то они горазды. Но должен сказать правду, что интересной девушки я уже давно не встречал, ну ни одной… кроме… Простите за откровенность, кроме вас, конечно…

— Так-таки ни одной? — Элька улыбнулась.

— Я это серьезно. С первой минуты, как я вас увидел, вы понимаете, с первой минуты… — Он замолчал.

— Что вы на меня так смотрите? — Она слегка отвернулась.

— А что? Даже посмотреть на вас вы мне не разрешаете? Знаете, мне, пожалуй, нужно перестать к вам ходить, — сказал он тихо.

— Почему?

— Так…

— Но почему же?

— А разве вам не все равно, хожу я или нет?

— Может, и не все равно.

— Правда? О, если так… — Он взял ее за руку.

— Если так, я сейчас принесу борщ, и мы пообедаем, — шутливо сказала Элька, отнимая руку.

Она быстро набросила на себя платок и вышла в кухню. Синяков остался один. Довольный, он начал ходить из угла в угол, рассматривая комнату, как будто был уже здесь хозяином.

«Голова у нее уже кружится. Главное — теперь не упустить момент. Она еще будет валяться у меня в ногах».

Элька вскоре вернулась с миской борща. Она поставила столик поближе к кровати, нарезала хлеба.

— Ну, приступим!

Девушка подвинула Синякову табурет и сама села на кровать. Синяков был голоден и с удовольствием ел борщ.

— Кто это так вкусно готовит? — спросил он.

— Я. — Элька важно поклонилась.

— Вы сами? — удивился Синяков. — Оказывается, вы и на этом фронте молодчина!

— Что это вы меня все хвалите?

— Я не против, чтобы и вы меня похвалили.

— Может быть, и похвалю.

— Я чувствую, что мы будем друзьями. — Синяков пересел на кровать.

— Вам здесь будет неудобно.

— Очень удобно… Скажите, откуда у вас такие милые волосы? — Он протянул руку, как бы желая погладить девушку по голове.

— Они у меня давно. Не помню, с каких пор.

— А сколько вам лет?

— Столько же, сколько моим волосам. Пересели бы на табурет, право…

Синяков пропустил ее слова мимо ушей. За окном ветер завывал так сильно, что стекла дрожали.

— Ух, как воет!.. Помните ту ночь, когда мы с вами впервые встретились? Это была судьба! Вам не холодно? — он крепко сжал ей локоть.

Элька стремительно отшатнулась от него. Из волос у нее выпала гребенка. Синяков быстро нагнулся и поднял.

— Давайте сюда!

— А я вас причешу. Вы не хотите, чтобы я вам помог?

— Нет.

Гребенка хрустнула у Синякова в руке. Он внезапно обхватил девушку за плечи и прижал к себе.

— Сейчас же отпустите меня, — негромко проговорила Элька, и в голосе ее послышалось такое отвращение, что Синяков невольно разжал руки.

Элька решительно подошла к стене, сняла с гвоздя бурку, положила на табурет.

— Уходите.

— Ну-ну… Я просто пошутил, — пробормотал Синяков, взяв бурку. — Не сердитесь на меня.

— Я не сержусь. Всего доброго.

Синяков ушел. Элька села на кровать, подперла голову кулаком.

«Так тебе и надо! — ожесточенно бранила она себя. — Дождалась! Тискают, как последнюю… Раскисла, захотелось, чтобы пожалели…» Разве за этим ее сюда послали? Надо было заставить Синякова подумать, как помочь колхозникам с хлебом, выручить людей, а она… Как же сейчас быть? Что делать? С кем посоветоваться? Может быть, поехать в райком, к Миколе Степановичу, с ним поговорить?

От этой мысли у Эльки стало немного легче на душе.

Всю ночь в хате горел свет. Вечером Зелде стало так худо, что даже старуха всполошилась.

— Горе ты мое! — ломала она руки. — Шефтл, не стой ты без дела! Может, затопить печь и прикладывать ей горячие кирпичи к ногам?

Шефтл, босой, в холщовой распоясанной рубахе, растерянно топтался по хате, с досадой почесывал давно не бритую щеку.

— О господи, мало мы намучились! — причитала старуха, шаркая опорками по полу. — Так я и знала, что быть беде: недаром кошка всю ночь скреблась под кроватью, чтоб ей удавиться…

Шефтл натаскал соломы, старуха затопила печь и, прикладывая Зелде горячие кирпичи к ногам, без устали ворчала:

— Камень бесчувственный! Палец о палец не ударит, даже не посидит возле хворой жены…

Она видела, как больно это Зелде, и теперь по-бабьи жалела невестку.

— Ну, заболела жена — что из того, не бросать же ее. Ничего, еще выздоровеет…

Рано утром Шефтл запряг кобылу в кособокие сани и повез Зелду в Святодуховку, к доктору. То, что приходится гнать кобылу в такую даль, было ему горше горького. Но что поделаешь! Так уж у него идет одно к одному…

Стоял мягкий морозец. На свежем воздухе Зелде стало полегче, и, пригревшись в старом тулупе, она задремала. Сани еле тащились.

Шефтл сидел на передке. Он сгорбился, словно все его горести разом навалились ему на спину, и печально смотрел на свою отощавшую кобылу. Вот оно, все, что осталось от его хозяйства. Столько лет гнул спину от зари до зари, и в дождь, и в жару, и в метель, работал как вол, жалел съесть лишний кусок хлеба, урезывал себя в чем только мог, сберегал каждую кроху, лишь бы стать хозяином, соседям на зависть. А теперь ему стыдно показаться им на глаза. Все у него пошло вверх колесами и становится все хуже и хуже. Бог знает, как он дотянет до весны… Руки опускаются, и опять же помощи ждать неоткуда. А у них, в колхозе, по-иному, о них заботятся… Он, Шефтл, уж и рад бы ухватиться за колхоз. Если б взяли его, он, ей-богу, пошел бы… Видно, не только с двумя, но и с четырьмя руками одному на своей полосе не управиться. Видно, она была права, Элька, люди работают сообща, государство дает машины, им и легче. И его берет досада на самого себя. Давно ли ему предлагали, просили, уговаривали, а сейчас никому до него дела нет, и ей, Эльке, тоже… Вот же она видела его мать, а о нем даже не спросила. Должно быть, узнала, что он женился, и сердится, подумал Шефтл…