В хате никого не было. Закрыв на задвижку дверь, он зажег лампу и стал думать, что делать дальше. Сахарница тускло поблескивала на столе синеватыми боками, колола глаза. «Нечего раздумывать, — решил Зогот, — надо сейчас же упрятать ее в буханку хлеба, как Оксман наказывал, а уж завтра-послезавтра с божьей помощью отправить».

Он принес из кухни большой каравай и, срезав горбушку, стал выковыривать ножом мякиш. Потом попробовал засунуть в полый каравай сахарницу, но она не лезла туда. Нажал немного — стала трескаться корка. Зогот озадаченно почесал затылок. Придется, видно, опорожнить сахарницу и класть вещи по одной. По одной они войдут. Пусть уж Оксман обойдется без сахарницы. Калмен открыл ее и вытряхнул. На столе образовалась целая горка завернутых в бумажки мелких предметов.

Тут были пяти- и десятирублевые золотые, старомодные брошки, кольца, серьги, нитки тусклого жемчуга. Калмен Зогот стоял ошеломленный. Столько золота, столько драгоценностей он в жизни своей не видел и не мог себе представить, что все это помещалось в обыкновенной сахарнице.

«Ничего себе капиталец! Сейчас это ему ох как пригодится!» — подумал он об Оксмане.

Укладывая драгоценности в каравай, какую в бумажке, какую так, Зогот вспомнил, что Оксман велел ему взять что-нибудь за услуги, а также на издержки. Нет, ничего он не возьмет, на таком деле он наживаться не станет.

Зогот уже уложил все в каравай, когда заметил на полу смятый листок бумаги, видимо слетевший со стола. Он поднял его и расправил. На листке было что-то написано. «Может, нужное», — подумал Зогот, поднес ближе к свету и прочел: «Доводим до вашего сведения, что Хонця Зеленовкер…» На этом строка обрывалась. Почерк был Якова Оксмана. Не понимая, с какой бы это стати Якову Оксману поминать Хонцю, Зогот недоуменно вертел листок в руках. На обратной стороне, сверху, тем же почерком был выведен адрес гуляйпольского райкома, а ниже шел текст, испещренный помарками. «Видно, важная бумага», — подумал Калмен. С трудом разбирая замусоленные буквы, он читал:

Калмен Зогот стоял как громом пораженный. Так вот оно что! Это он, Оксман, сам, значит, и писал… Тогда все понятно. Себя, выходит, похвалил, а Хонце яму вырыл… «Ах ты подлец! — не мог он прийти в себя. — Вот это чья работа! Сам же все и подстроил. Хотел, чтобы Хонцю убрали, и не постыдился поклеп на человека возвести. Детей его не пожалел, перед всем народом опозорил. Ах, подлая душа!» Нет, такому злодею он, Зогот, не слуга… И, разломив каравай, Калмен Зогот высыпал золото обратно на стол…

В это время постучали в дверь. Вместе с крошками и бумажками он сгреб всю кучу в сахарницу и пошел отпирать.

— Смотри-ка, его ищут, а он тут! — закричала Геня-Рива, входя в хату. — Тебя в правление выбирают, чего ты убежал?

— Тише! Не ори! Надо было — вот и убежал. Зогот подошел к столу и взял сахарницу. Увидев на столе кучу хлебного мякиша и корок, жена всплеснула руками.

— Господи, что он натворил! Кто это так ест? Ребенку лишний ломоть хлеба жалеем, а он… — Тут она заметила в руках у мужа сахарницу и кинулась к нему. — Что ты несешь?

— Ничего.

— Как это ничего! Не вижу я, что ли… Горе мне, он уже выносит что-то из дому… Дай сюда! Говори, что это, ну?

— Золото это, жена.

Геня-Рива остолбенело вытаращила на него глаза.

— Золото, да. Случалось тебе видеть столько золота, а?

— Какое золото? Где ты его взял? О господи, он уж совсем рехнулся…

— Вот видишь, ты и не знала, какой у тебя муж богач, — невесело усмехнулся Зогот. — На, смотри, — и он открыл сахарницу.

— Ой, горе, ой, несчастье, ой, мне плохо! — Геня-Рива схватилась за голову. — Шлойме-Калмен, скажи, где ты это взял?

— Что ты так испугалась? Дурочка! Я никого не ограбил. Это не мое, не мое, — успокаивал он жену. — Помнишь, летом пришло письмо? Помнишь, а?

И он рассказал ей все, как было, с начала до конца. Геня-Рива растерянно вздыхала.

— Ты подумай… Так это все Якова Оксмана… Надо же… Такое богатство нажил, о господи! И куда ты это несешь?

— Туда, на собрание.

— На собрание? Я что-то не пойму… У тебя ведь отберут, Шлойме-Калмен!

— Затем и несу.

— Подожди, не беги. Может… может, лучше послать ему, Оксману, и взять за услугу?

— Ничего мне не надо, — сердито ответил Зогот. — И ему не пошлю и себе не возьму. Подлюга! Честного человека хотел утопить!

— О господи, нашел себе заботу! Какое тебе дело до Хонци?

— Как какое дело? Человек я или скотина? А чье это дело?

— Шлойме-Калмен! — бросилась к мужу Геня-Рива, видя, что он направляется к двери.

— Уйди! — сдавленным голосом отозвался Калмен.

— Одумайся! Оставь хоть что-нибудь… Никто ведь не узнает…

— Чужого мне не надо, слышишь! — И он гневно хлопнул дверью.

— Постой же, погоди! Что ты бежишь, как очумелый? — с отчаянием крикнула жена и выбежала за ним.

Но Калмен Зогот даже не оглянулся.

Когда Калмен вошел в клуб, он услышал визгливый голос Риклиса, который, видимо, что-то говорил против Хонци.

— Подожди! — еле переводя дух, крикнул Калмен Зогот с порога и, прижимая к себе сахарницу, стал протискиваться к президиуму.

Юдл вернулся с собрания в страшном смятении. Он предчувствовал, что снятием с должности завхоза дело не кончится. Сейчас, когда Элька с Хонцей стали полными хозяевами, только и жди несчастья.

Увидев его, жена испугалась.

— Что с тобой, Юдл? На тебе лица нет! Опять что-нибудь стряслось? Говори же! Опять на тебе отыгрываются?

Юдл молча ходил по комнате.

— Ну, не говорила я? Не просила — не лезь, не мешайся ты в их дела… Нет, за всех ему надо надсаживаться, обо всем у него голова болит. А чуть что — ему же и достается. Вот вам: хлеб не так вымолотили — и уже не ест, не спит, света от страха не видит. Врагам моим такую жизнь…

Но не история со скирдами тревожила Юдла. Он и сам не ждал, что все сойдет так гладко. Помогло то, что не только в Бурьяновке, но и в других колхозах обнаружили плохо вымолоченный хлеб, и в райземотделе видели причину этого в беспорядочной смене механиков и частых дождях. Юдла пугал сейчас хлеб, спрятанный в разных местах у него во дворе. Не может быть, чтоб Хонця не унюхал. Недаром он все шушукался с Элькой и поглядывал на него, на Юдла. Это неспроста. Чего доброго, уже сговаривались идти к нему с обыском, мелькнула мысль. Этого еще не хватало! Придут, найдут зарытый хлеб, и тогда он совсем пропал. Надо сегодня же выбрать из ямы хлеб, сегодня же ночью, пока не поздно… Но куда его девать?

Хлеб, зарытый в клуне, был до самых стропил завален сеном, так что вряд ли додумаются там искать. Еще несколько мешков пшеницы лежали у него во дворе, под стогом. Туда тоже сразу не кинутся. Больше всего его тревожила яма с пшеницей в конюшне. Всегда первым делом ищут хлеб, зарытый в ямах. Пшеницы было немного, всего пять-шесть мешков, Юдл решил сегодня же ночью перетащить их к ставку и бросить в прорубь.

Когда Иоська и Доба заснули, он взял лампу и прокрался в конюшню. Корова проводила его из своего угла сонным глазом. Проворно работая лопатой, он снял слой земли в углу, разметал сопревшую солому и уже добрался до мешков, когда на улице послышался собачий лай. Юдл мигом погасил лампу и шмыгнул в дом. Псы заливались все звонче. Он стоял затаив дыхание, только зубы лязгают. Да, кто-то ходит вокруг двора, идет к нему. Сейчас хлопнет дверь, войдут Элька, Хонця, весь хутор ввалится. Что делать? Разбудить Добу? Постепенно лай стихал, переместился в глубь хутора, но Юдлу все еще мерещилось, что кто-то ходит за окнами, около дверей, вокруг конюшни… Так он и не сомкнул глаз всю ночь и лишь на рассвете, выглянув в окно и увидев во дворе чистый, нетронутый снег, немного успокоился. Он опять пошел в конюшню, решив пока засыпать яму. Мало ли что… Но едва он успел прикрыть мешки соломой, как постучала Доба. Хома Траскун, новый завхоз, требовал ключи от амбара. Юдл наскоро запер обе двери в конюшню и пошел с Хомой на колхозный двор.