Зелда проснулась, когда сани были уже в Святодуховской балке. Она слышала, как Шефтл ожесточенно понукал кобылу, и чувствовала себя виноватой — причиняет ему столько хлопот. А ведь раньше он был совсем другим, веселым. И любил ее… Она нарочно старается вспомнить все то доброе и веселое, что было в их совместной жизни, но от воспоминаний становится еще тяжелее. Эх, выздороветь бы…

— Шефтл! — окликнула она мужа, приподнявшись на локте.

Он, видно, не услышал.

— Шефтл!

— А? — нехотя отозвался он.

— Знаешь, Шефтл, мне будто легче… Садись сюда, поближе. — Ей так хотелось, чтоб он подсел к ней, обнял, прижал к себе. Сделай он это сейчас, век бы, кажется не забыла.

Но Шефтл не шевелился.

— Шефтл, знаешь, кого я вчера повстречала? — снова начала Зелда. Ей так хотелось поговорить с ним. — Знаешь, кого?

— Откуда мне знать… Но-о!

— Эльку Руднер.

— Эльку? — Он обернулся к ней. — Где ты ее видела?

— Днем, когда ходила к Зоготихе занимать отруби, — торопливо ответила Зелда, радуясь, что Шефтл оживился. — Против амбара.

— Против амбара… — протянул Шефтл, точно ждал другого. — А она… ты с ней говорила?

— Нет, я ее издали видела. Такая стала красивая, еще лучше, чем прежде. Знаешь, с кем она шла? С агрономом.

— С Синяковым?

— С ним. Ладная из них вышла бы пара, верно, Шефтл?

— А я почем знаю! — буркнул он, хлестнув лошадь вожжами. — С кем хочет, с тем пусть и ходит. Ее дело… Не холодно тебе? — спросил он через минуту и поправил на ней тулуп.

Зелда схватила его за руку.

— Не холодно… Сядь около меня. Что ты печалишься, Шефтл? Не надо. Подожди, вот мне доктор пропишет лекарство, и я мигом поправлюсь… Помнишь, Шефтл, как мы летом накладывали арбу, я тогда даже скорее тебя управлялась, ведь правда?

Шефтл понуро смотрел на снежную степь и молчал.

«Вон как! Значит, гуляет с агрономом», — думал, он с обидой.

— Шефтл, — не умолкала Зелда, — а помнишь, как мы целую ночь молотили на току?… Что ты молчишь, Шефтл?

Шефтл не ответил. До самой Святодуховки он так и не вымолвил ни слова.

Утром Элька пошла на колхозный двор — спросить насчет саней. Она решила сегодня же поехать в Гуляй-поле. В глубине двора стояли Хонця и Хома Траскун. Увидев Эльку, они дружно замахали руками.

— Что случилось? — спросила Элька, подходя. — Опять неприятности?

— Хорошо, что пришла, — сказал Хонця. — Мы уже собирались к тебе.

— Посмотри, что тут делается! — Хома встряхнул пучок колосьев. — Смотри! Тоже полно зерна!

— А это разве не та же самая куча?

— Да, но нет ни одного пустого колоса, а куча порядочная. Мы тут ее с Хонцей целый час обмолачивали.

— Странно… В скирде почти ни зернышка, а тут полно. Прямо колдовство какое-то! Может, все-таки эти колосья не из той скирды? — нерешительно проговорила Элька. Ей уже хотелось бежать в степь, ко второй скирде, но, помня вчерашнее, она сдерживала себя.

— Вот-вот! И мы с Хонцей о том же толковали.

— Поговорили, хватит. Пошли в степь. — Хонця молодцевато ударил ладонью о ладонь, ногой подгреб к куче разбросанные колосья.

Элька растроганно смотрела на Хонцю и Хому. Зря, значит, ей казалось, что все на нее сердятся. Надо было вчера же к ним пойти, а она, как дура, просидела весь вечер с агрономом…

Хонця потянул ее за рукав, и они направились к воротам.

Из конюшни вышел Додя Бурлак с кучей навоза на вилах.

— Эй, Додя! — позвал Хома.

Тот оглянулся, кивнул, занес навоз за конюшню, потом, добродушно улыбаясь, подошел.

— Ты меня?

— Тебя, брат, тебя. По-моему, ты привозил эту солому?

— Я. А что?

— Ты ее из какой скирды брал? Из той, что к балке?

— Должно, из той, — растерянно ответил Додя. — А может, и нет?

— Может, и нет… — Додя вспомнил, что Юдл Пискун, когда посылал его третьего дня за соломой, что-то говорил, из которой скирды брать, а он, как на грех, взял и забыл.

— Пошли, пошли! — кричали Хонця и Элька от ворот.

— От него добьешься толку! — проворчал Хома и поспешил за ними.

Додя Бурлак так и не понял, чего Хома от него хотел. Видно, он, Додя, что-то напутал. Куда они пошли? К скирдам? Зачем?… С вилами в руках, полуоткрыв рот, он провожал глазами три темные фигуры, которые вскоре миновали огороды и исчезли в снежной степи.

Вечером, когда Шефтл с Зелдой возвращались из Святодуховки, хутор был необычайно оживлен. На колхозном дворе толпились мужчины, женщины, дети, слышался веселый гомон.

— Что там такое?

Шефтлу было любопытно, но не хотелось, чтоб люди видели, как он плетется на своей отощавшей кляче, поэтому он объехал колхозный двор стороной. Однако ребятишки заметили сани, побежали следом и, навалившись на задок, стали гикать на лошадь. Шефтл накинулся было на них, но дети, захлебываясь и перебивая друг друга, стали рассказывать, что Элька с Хонцей и Хомой Траскуном нашли в скирдах много необмолоченного зерна, что сейчас на колхозном дворе секретарь райкома, что весь день работала молотилка и вот только-только подвезли к амбару полные сани пшеницы.

С Жорницкой горки далеко-далеко в морозном воздухе разносилось протяжное гудение. Оно поднималось над буграми, стлалось по балкам и оживляло зимнюю, застывшую степь.

Элька только что вернулась с совещания в Гуляй-поле, созванного райкомом. До этого Иващенко побывал в Назаревиче, в Галушках и убедился, что там тоже чуть ли не половина зерна осталась необмолоченной. Совещание затянулось. Потом еще долго не расходились, но Элька тотчас уехала назад, в Бурьяновку, — не терпелось узнать, как там подвигается дело. На колхозном дворе она никого не застала, все были у молотилки. Элька поставила лошадь в конюшню и, возбужденная, радостная, направилась на зимний ток, откуда неслось гудение. Теперь колхоз станет на ноги, нечего и сомневаться! За несколько дней амбар засыпали почти до половины, а еще осталось молотить и молотить.

Она шла быстро, разрумянилась, весело откидывая носком валенка обледеневший кизяк.

На повороте у засыпанного снегом сада навстречу выехали сани с одной лошадью по правую сторону дышла.

«Кто это? — Элька остановилась, всматриваясь. — Кто там плетется на одной кляче?»

И вдруг у нее часто забилось сердце. Бок о бок с санями, на которых громоздился ворох сухого бурьяна, шагал молодой крестьянин в рваном тулупе нараспашку, в сдвинутом на затылок старом заячьем треухе. Из-под треуха падал на лоб спутанный черный чуб.

«Это же Шефтл, — с каким-то странным чувством подумала Элька. Она видела его и словно не узнавала. — Так это Шефтл…»

Шефтл остановился как вкопанный, чуть вожжи из рук не выпустил.

— Элька… — прошептал он испуганно.

Так это Шефтл… Он был совсем не такой, каким запомнился ей с того лета, пришибленный, растерянный. И от этого казался еще ближе.

Они стояли и молча смотрели друг на друга смущенными, жалобными глазами. Справа белел заснеженный сад, там и тут высовывая из-под сугробов черную, оголенную ветку, а внизу, у плотины, тускло поблескивал оледеневший ставок.

— Так это ты, Шефтл? — наконец мягко проговорила Элька.

Шефтл все молчал, не сводя с Эльки взволнованного взгляда. Вот она опять перед ним, близкая сердцу и такая далекая… Это ее он повстречал там, у запруды; это с ней он ехал на пахнущем свежим сеном возу, среди лучистых подсолнухов; это с нею сидел на окошке в синюю летнюю ночь… За это время она еще больше похорошела. Знала бы она, сколько волнений он пережил из-за нее, сколько ночей не спал!

— Что же ты молчишь, Шефтл? — сказала Элька и, словно стряхнув оцепенение, подошла ближе. — Как поживаешь?

— А вы?… А ты? — хрипло проговорил Шефтл.

— Да так, как видишь… Откуда ты?

— Из степи. Бурьяна вот насобирал, топливо у меня вышло. А ты… Тебя что-то совсем не видно…

— Разве? — Элька слегка усмехнулась и быстро поправила волосы под белым вязаным платком.