Теперь уже ясно, где хлеб. Эльке было немного досадно, что не она первая догадалась. Молодчина Хонця! И вообще, она заметила, в чем-то он изменился, даже внешне. То ли улыбка у него стала другая, чуть насмешливая, то ли еще что-нибудь. А может, всегда так кажется, когда долго не видишь человека?… Так или иначе, Элька чувствовала, что сейчас гораздо больше прислушивается к нему, чем прежде, даже чуть робеет перед ним.

За палисадником в низенькой хате Шефтла вспыхнул огонек. Бледный свет, пробившись сквозь замерзшие стекла, проложил на снегу узенькую дорожку.

Навстречу, прихрамывая, шла старуха. Она сердито бормотала, словно с кем-то ссорилась,

— Добрый вечер! — прошамкала она, поравнявшись с Элькой.

Элька пригляделась. Это была мать Шефтла. Девушка обрадовалась и немного смутилась.

— Добрый вечер… Как поживаете?

— Мы пока что еще узнаем людей, а нас люди, видно, не хотят узнавать, — обиженно сказала старуха. — Как поживаю, спрашиваешь? Слава богу, что держимся на ногах. А ты как? Сколько времени в хуторе, а никак не зайдешь!

— Я давно собираюсь, да вот все не получается…

— Чем мы тебя обидели? — продолжала старуха, не слушая Эльку. — Когда-то ты мной не брезгала, посидишь, бывало, со мной на завалинке. А теперь мы обеднели, вот ты и забыла, где наша хата стоит…

— Ну что вы, что вы, как вам не стыдно! Просто времени не было… Как вам живется? — еще раз спросила Элька, не зная, о чем говорить со старухой.

— Не живется, а плетется. Горе верхом на беде кутается. Кобыла у нас пала, — ты, наверно, ее помнишь? — такая кобыла, такая красавица… Кто мог подумать! Я ее выкормила, сама недоедала, а ей не жалела, и вот такое несчастье. Как управишься при одной лошади? Разве самим запречься, так сил нет. Корова не огулялась, ни капли молока нет, хоть бы сыворотки немного… Не везет нам. С тех пор, как ты уехала, будто злосчастье вошло в наш дом…

Старуха обстоятельно рассказывала о том, как кобыла объелась, как у нее вздулся живот и как она ее оплакивала. И Эльке было приятно стоять вот так на улице с матерью Шефтла и чувствовать, что та разговаривает с ней как со своей, с близкой.

— Такая кобыла, такая кобыла! — все жаловалась старуха. — Когда ты была здесь, она еще в упряжке бегала. Иди знай… А ты ничуть не изменилась, — перебила она себя вдруг и с любопытством уставилась на Эльку. — Замуж еще не вышла?

— Нет. — Элька слабо улыбнулась. «Сейчас она заговорит о Шефтле», — мелькнула мысль. — Ну, я пойду… Дела… — проговорила она извиняющимся тоном.

— Да подожди. Зайдем к нам, близко ведь. Чайку попьешь, согреешься.

— Нет, не могу, — торопливо ответила Элька. — В другой раз. Будьте здоровы… — Она прошла несколько шагов, потом обернулась и тихо проговорила: — Передайте привет Шефтлу… и Зелдке…

Старуха постояла, глядя ей вслед, потом, еле передвигая ноги, повернула к себе во двор.

Подсолнечный будыль, охваченный огнем, потрескивал. Элька сидела на полу у печки, ломала сухие будылья и подкладывала в топку. «Прежде чем приняться за молотьбу, надо будет расчистить снег», — подумала она.

В трубе гудело. Мороз, видно, усилился. Что сейчас делает Шефтл? Спит? Или его окно все еще светится? Мать, наверно, рассказала ему о встрече с ней, с Элькой… Вспомнилась та осенняя ночь в Ковалевской балке и испуганное лицо Шефтла, склонившееся над нею. Как давно это было! Шефтл тоже, наверно, изменился… Она повидает его, но потом, позднее, когда совсем свыкнется…

Кто-то вошел в сени. Скрипнула ржавыми петлями дверь, и порог переступил человек в бурке. Лицо его было наполовину закрыто башлыком.

Элька чуть не вскрикнула: «Шефтл!»

— Добрый вечер! — Человек шагнул вперед, сдвинул с лица башлык. — Можно к вам?

— Товарищ Синяков? — Элька смутилась. Она подошла к лампе и вывернула фитиль. — Я вас сразу не узнала. Раздевайтесь…

Синяков развязал башлык, снял бурку, повесил ее у двери и, подойдя к Эльке, крепко пожал ей руку.

— Ну, как поживаете? — Он оглядел чисто прибранную комнату. — О, здесь очень мило! Сколько же это прошло с тех пор, как мы с вами встретились? Помните вьюгу?

— Помню. — Элька откинула со лба волосы. — Такое не забывается…

Она была рада Синякову. Как он кстати приехал! Он ей поможет… Эльке не терпелось поскорее рассказать о зерне, которое обнаружили в соломе.

— Садитесь, — показала она на единственный табурет, стоявший у стола. — Давно из Харькова?

— Несколько дней. — Придвинув табурет, он сел и, не сводя с девушки глаз, продолжал: — Мне все хотелось заехать к вам, да никак не удавалось вырваться. Надо уже готовиться к весне… Я, кажется, занял у вас единственный табурет, — вдруг вскочил он.

— Ничего, сидите, я на кровати… Скажите, — спросила Элька, усаживаясь, — во время молотьбы вы бывали здесь?

— Почему вы об этом спрашиваете? — Синяков не ожидал такого вопроса. — Конечно, бывал…

— Как вы думаете, — она смотрела прямо на него, — здесь хорошо молотили?

Синяков недоуменно развел руками.

— Я не понимаю…

— Да вот мы тут хлеб нашли в соломе.

— Хлеб? — переспросил Синяков. — Как это может быть?

Элька достала из кармана своего полушубка несколько колосьев и протянула их Синякову.

Он потер колосья, и на пол соскользнуло несколько зерен.

— Видите? Видите? Вот где наша пшеница.

— Да, необмолоченные колосья… Где вы их взяли? Вы были у скирд? — отрывисто спрашивал Синяков и мял в руке колосья.

— Нет, пока еще не была. Мы только сегодня вечером это обнаружили. Что вы скажете?

— Странно… — Синяков словно бы задумался. — Не знаю, как это получилось… Может быть, случайно завалялось несколько необмолоченных…

— Нет, нет, здесь что-то не так. Завтра мы выйдем в степь. Вы, конечно, пойдете с нами, поможете нам? Попробуем перемолотить…

— Вы это серьезно? — Он вынул из кармана жестяную коробку с махоркой.

— А вы как думаете?

— Я думаю, — он медленно скручивал цигарку, — я думаю, что хлеб в самом деле где-то есть, но, кажется, не там, где вы его ищете… Понимаете, хлеб здесь молотили не один день, бывали и дожди, колос мог отсыреть… Но ведь сколько его могло остаться?

— Вы думаете, не стоит перемолачивать? — Элька растерялась.

Синяков снисходительно улыбнулся.

— Видите ли, если взять несколько отдельных колосьев, может в самом деле показаться. Но в скирде… В такие морозы вы пошлете колхозников в степь, молотить пустую солому?

— А вдруг? А если мы все-таки найдем хлеб? Вы понимаете, что это значит? Ведь мы сразу поставили бы колхоз на ноги.

Синяков зашагал по комнате. Какую оплошность он допустил, что не приехал сюда, как только вернулся из Харькова! Надо что-то предпринять… Но что? Вдруг он успокоился. Когда молотьба уже подходила к концу, секретарь райкома провел два дня в колхозе, и последнюю скирду хорошо обмолотили. Отлично! Пусть она заставит людей в такой мороз обмолачивать пустую солому! Это даже ему на руку.

— Ну что ж, может быть, стоит попробовать… Хотя не верится.

— Посмотрим, — ответила Элька, уже с задором. — Значит, договорились? Завтра молотим. Да, кстати… Вы знаете Юдла Пискуна?

— Кого? — Синяков сделал вид, что не расслышал.

— Завхоза.

— А… Ну да, знаю.

— Что вы можете сказать о нем?

— Как будто мужик работящий. В хозяйстве разбирается… А почему этот человек вас интересует? — спросил он безразличным тоном.

— Да так… Колхозники его недолюбливают, — медленно ответила Элька.

«Должно быть, неспроста она спрашивает. Неужели этот олух чем-нибудь себя выдал? Надо сегодня же повидаться с ним». Но внезапно мелькнула другая мысль.

— Ну, я пойду. — Синяков вопросительно посмотрел на Эльку. «Чем черт не шутит… Вдруг клюнет». — Я часто вспоминаю нашу встречу в степи. Ведь такую девушку, как вы, не часто встретишь. — И он посмотрел на Эльку многозначительно.

Она покраснела.