— Что значит — не наш? А кто же он? Бывший помещик или белый офицер?

— Помещиком, положим, он никогда не был. Белым офицером тоже нет…

— Почему же он не наш? — Элька рассердилась. — Потому, что он не в колхозе? Ничего, он еще в колхоз придет. Что же ему нужно?

— Понимаешь, я тебе, конечно, рассказал бы, но он меня очень просил, чтобы никто не знал об этом. Так зачем же мне рассказывать?

— Правильно, — поддержала его Элька, — если так, я больше и спрашивать не буду. Раз он не хочет, чтобы я знала…

«Разговариваем, как два глухих, — с досадой подумал Зогот. — Я об одном, она о другом. Надо решать самому, как совесть велит… Сегодня уже не выйдет, а на днях отправлю. И конец. Отделаюсь от этой докуки».

Элька вышла вместе с Зоготом. Ей не хотелось оставаться одной. Может, зайдет к Хоме, а может, просто прогуляется.

Когда они миновали Хонцину мазанку, Эльку окликнул знакомый голос. У плетня, в одном платье, стояла Рая.

— Товарищ Элька, прошу вас, зайдите на минуточку к нам… — И шмыгнула во двор.

Элька, встревоженная, наскоро попрощалась с Калменом Зоготом и направилась к Хонциной хате.

— Видите, какой у меня гость! — воскликнула раскрасневшаяся Рая, как только Элька открыла дверь. — Приехал с полчаса назад на эмтээсовской машине.

Хонця, сидевший у стола, вскочил.

— Значит, ты опять у нас? Вот это хорошо! Спасибо, что за женой поухаживала. — Хонця крепко пожал Эльке руку.

— Ну, говори, как здоровье? — нетерпеливо спросила Элька.

— Да вот, вижу тебя, значит, все хорошо. Ну, а ты? Совсем поправилась?

— Ой, я уже думать забыла… Я так рада, что ты здесь! И здоровый… Ты, наверно, знаешь, что у вас с хлебом получилось черт знает что?

Хонця зашагал по комнате.

— Этот хомутник со своим торгашом по ветру колхоз пустят…

— Завтра я буду в Ковалевске и в соседние колхозы заеду, а вечером давай соберемся все вместе — я, ты, Хома и Волкинд. Поговорим начистоту.

Рая достала из кухонного шкафчика посуду. На плитке кипел чайник.

— Ой, я так пить хочу! Весь чайник у вас выдую! Мы с Калменом блины ели, — весело говорила Элька, помогая Рае накрыть на стол.

Уже второй час шло совещание бурьяновских коммунистов.

— Нет, не пойму я тебя, Волкинд! — с раздражением говорила Элька. — Ну, хорошо, Веселый Кут, говоришь ты, старый колхоз, Ковалевск тоже. Но вот Зеленополь — колхоз молодой, правда? Я там была сегодня, они собрали пятьдесят с лишним пудов, а в Степановке — все шестьдесят.

— Сейчас объясню! — Волкинд сощурил один глаз, язвительно оскалился. — Двадцать пять возов пшеницы я сам сожрал, сто двадцать пять на самогон пустил, а тридцать загнал. Подсчитай: аккурат по пятьдесят пудов с десятины получится…

— Перестань дурака валять! — Хома рассердился. — Надоело! Разговор серьезный.

— Люди без хлеба сидят, а ты… — Коробок спичек хрустнул у Хонци в руках.

— А как же прикажешь понимать вас? Если мы собрали такой же урожай, как в Веселом Куте, тогда спрашивается: где хлеб?

— Вот я и хочу, чтоб мы сообща это выяснили, — заметила Элька.

Волкинд что-то пробормотал и пересел со своим табуретом к окну.

Седьмой месяц пошел, как Маня ушла от него. Казалось, что он уже примирился с этим. Правда, возвращаясь домой, Волкинд еще издали искал окно своей хаты — не светится ли. Но, видно, это больше по привычке. Ведь он сам, бывало, после очередной ссоры подумывал, что им лучше расстаться — все равно толку не будет. И вот сегодня утром он получил от приятеля письмо, из которого узнал, что Маня вышла замуж и уехала в Хабаровск. Тут только Волкинд понял, что он сам себя обманывал. Где-то в глубине души тлела надежда, что она еще вернется к нему…

— Чего ты насупился? — Элька подошла к Волкинду. — Мы не сомневаемся в твоей честности. — Она говорила мягко, видя, что он очень удручен. — Ну, скажи сам. Ведь мы с тобой вместе подсчитывали. Вот цифры. — Она протянула ему бумажку. — Тут и хлебозаготовки, и семенной фонд, и МТС, и то, что выдали колхозникам. Все, все подсчитали, и больше тридцати пудов с десятины не получается. Где же хлеб? Куда он делся?

— Ты думаешь, я этим не интересовался? Ведь и я был уверен, что пятьдесят пудов с десятины снимем. Вы попрекаете меня, что колхозники сидят без хлеба, точно у меня у самого душа не болит. А что делать? Видно, не взяли мы больше тридцати пудов — и все тут. Ты была в Зеленополе, а я был в Нечаевке — у них еще меньше, чем у нас.

— Правильно. В Нечаевке тоже неладно. И еще в нескольких колхозах. Так ведь и там сейчас разбираются.

— Ну и разбирайтесь, — буркнул Волкинд. — Хоть под суд меня отдавайте!

— Опять не туда заворачиваешь, — неодобрительно заметил Хома.

— А помнишь, Хома… — задумчиво начал Хонця. Все с любопытством посмотрели на него. — Помнишь, как покойный Омельченко…

— Ну? Ну? — торопила Элька.

— Да ничего… Может, и вздор это… Но только… вот как сейчас вижу, подошел Онуфрий и показал нам целую горсть зерна, доброго зерна, полновесного. И откуда? Из вымолоченных колосьев… Помнишь, Хома?

— Точно, Хонця! — У Хомы блеснули глаза. — Было такое, сейчас и я вспомнил. А потом опять пустой колос пошел. Барабан у нас, видно, пошаливал.

— Ну вот! — воскликнула Элька. — Вот и додумались! Барабан был неисправный и…

— Выходит, барабан тысячи пудов недодал, так, что ли? — Волкинд усмехнулся. — Между прочим, молотилку я проверял не раз, и она работала исправно.

— При мне на току все больше распоряжался твой любимчик, — сдержанно заметил Хонця, — а он в молотилке разбирается, как петух в медицине… — Внезапно он поднялся. — А ну, схожу-ка я во двор, сегодня как раз привезли солому.

— Сходи для смеху, — отозвался Хома. Волкинд пожал плечами.

— Чего тебе ноги трудить? Вон у печки солома лежит из той же кучи. Потруси! — Жестом гостеприимного хозяина Волкинд протянул руку: мол, сколько наберешь, все твое.

Не обращая внимания на насмешку, Хонця подошел к охапке соломы, сваленной в углу у печки, наклонился, взял пучок, аккуратно сложил колос к колосу и стал растирать в ладонях. Элька невольно тоже потерла ладонь о ладонь. Она не спускала с него глаз, но не подходила. Хома переводил любопытный взгляд с Хонци на Волкинда, который со скучающим видом водил пальцем по запотевшему стеклу.

Хонця молча подошел к Волкинду и сунул ему под нос раскрытую ладонь. Волкинд отшатнулся. На Хонциной ладони лежало несколько десятков крупных коричневатых зерен. Веко его вытекшего глаза слегка подергивалось.

— Ура! — закричала Элька.

Хома улыбнулся, Волкинд снова пожал плечами.

— Подумаешь! Попалась горстка сырых колосьев…

— А это мы сейчас посмотрим! — И Хонця направился к печке.

Вслед за ним подбежали Элька и Хома, и все втроем они стали усердно мять и трепать колосья. На пол, на сапоги с легким, частым стуком посыпались зерна. Волкинд не выдержал и тоже подошел к печке.

— Ну что же, отдай мне эту кучу, а завтра я тебя галушками угощу, — бросил Хома лукаво.

— Шутки в сторону, товарищи! — решительно произнесла Элька, сжимая в руке колосья. — Надо переобмолачивать скирды.

— Зимой?

— Да, да, зимой. А если колхозники зимой без хлеба сидят?

— Делайте как хотите, но я людей в такой холод зря гонять не стану, — угрюмо отозвался Волкинд.

— А если мы пока вчетвером? — предложил Хонця. — Так, без молотилки? Вроде как разведка…

— Что ж, это резон, — сказал Хома. Элька задумалась.

— Нет, — она покачала головой, — руками мы скирду насквозь не прощупаем. Надо молотить. И завтра же.

Снег падал мягкими хлопьями. Со дворов доносились скрип колодезных воротов да протяжное мычание коров. Кое-где на стекла окон падал отсвет топившихся печей. Из труб валил густой белый дым, стлался над заснеженными стрехами и палисадниками — он нес с собой запах цикория, печеной картошки и жареных семечек. Топили второй раз, на ночь.