— И по-моему, хорошо, что Кулаков создал в Черендее еще один культурный уголок, — сказал Антошин, молодой начальник почтово-телеграфной конторы.

— Уголок создал, а клуб подорвал, — сказал Демидов, — и стало культуры меньше.

— Народу не укажешь, товарищ Демидов, куда ему ходить для разговоров, — сказал заведующий школой. — В леспромхозе объявление около бочки с водой, написано: «Кроме этого места курить воспрещается». Григорий Иванович создал в магазине обстановку — и народ ушел от своей бочки с водой туда, где ему понравилось.

— Что это за бочка с водой? Что ты называешь бочкой с водой?

— Успокойся, Демидов, — сказал Матвей Ильич.

— Нет, я знаю, что он называет бочкой с водой!

— Это тебе придется повторить на бюро. Беру всех в свидетели, — сказал заведующий клубом.

— Демидов, не сходи с ума, — сказал директор Затона.

— Эти слова возьми обратно, Демидов, — сказал Матвей Ильич.

Демидов надулся и молчал.

— Захожу я к Григорию Ивановичу, — сказал Астафьев, — и верно: понравилось. Светло. Хорошо. Но скажу: не все. Газет у него нет, библиотеки нет. От его света идти в демидовскую тьму не хочется, а культуры в одном «чуде» маловато, это так… Зашел как-то учитель в лавку — рассказал, как нефть произошла. Интересно было узнать. Зашел наш директор базы, рассказал о тракторах и автомобилях. Оказывается, и они бегают от нефти. Другой раз директор Затона…

— Закругляйся, Астафьев.

— Если бы в лавку послать докладчика по международному вопросу, в другой раз — о солнечном затмении, вот тогда у Григория Ивановича был бы полный клуб. Надо дать нагрузочку Грише: наладить культурную работу.

— Сказал-таки речь! Кто его разбудил?..

— Астафьев оценил тебя как массовика, Гриша, — сказал седой, усмехаясь, — а все же и недостаток отметил: негоже одним керосином питать умы… Как ты усилишь культурную работу? Расскажи.

Григорий Иванович испугался:

— Торговать будет негде тогда и некогда.

— Отдадим тебе помещение клуба. Разворачивай работу. С чего начнешь?

— Первым делом повесил бы «чудо» в клубе, — сказал Григорий Иванович и рассмеялся вместе со всеми. — Ты очень хитрый, Матвей Ильич! Труды-то мои, а песни будут Демидова? Ладно, пускай он приходит за «чудом». Только чтобы не вышло бюрократизма, товарищ Демидов!

— Какого бюрократизма, товарищ Кулаков?

— Такого, что в лавке свет погасите, а в клубе не запалите. Керосина-то у вас — на десять линий?.. А тут — пол-литра каждый вечер! А в клубе — еще больше спалите. И выйдет, что в лавке свет погасите, а в клубе не запалите. Бюрократизм…

— Без керосина я «чуда» не возьму! — нервно сказал Демидов.

— А у меня керосин получен для пайщиков. За разбазаривание знаешь что со мной сделает Акамков?.. Под суд!.

— Мама!

Лидия с громким возгласом вбежала в мамину спальню, светлую от обоев и от белых чехлов на всей мебели; пикейного покрывала с тяжелым кружевным подзором на деревянной кровати, кружевной накидки на комоде красного дерева; кружевных нежно-кремовых занавесей во все окно, сверху до полу; и тоже кружевного тихого сияния из раскрытого комода с бельем.

Мать сидела в белоснежной блузе, очень тонкого полотна, еще из ее собственного приданого, очень просторной и не заправленной в черную юбку. Она раскладывала белье по выдвинутым ящикам комода.

— Мама, я получила удивительное письмо от удивительного человека и не могу прочитать! — кричала Лида звонко, как маленькая девочка.

Мать оставила белье.

— Испугаешь ты меня когда-нибудь, Лида. Вот не нравятся мне эти Танины замашки.

— Но ты не представляешь себе, что это за письмо, мама!.. Посмотри!

Мать расправила лист серой крепкой оберточной бумаги, осмотрела его со всех сторон и медленно начала читать вслух:

— «О солнце и луна московския земли! Лидия и Татьяна…»

— Боже, что это ты читаешь? Неужели это здесь написано?.. Покажи!.. Это по-церковнославянски, мама? Откуда ты умеешь это читать? Мой дедушка тебя научил, да?.. Читай, читай скорей!

— Это полуустав, невежественная ты. Получаешь письма от кавалеров времен Ивана Грозного, а читать не умеешь.

— Ладно, скорей читай дальше, мама же!.. Итак, я — солнце, а Татьяна — луна!

— Если ты не будешь мне мешать. «Лидия и Татьяна, яко звезды сияющие!»

Лидия села на пол и залилась смехом.

— Иди с твоим письмом, не мешай мне разложить белье, — но письмо не отдала дочери, ей самой стало интересно прочитать.

— Мама, милая, читай, я больше не буду!.. Мамочка, читай сначала! — сквозь слезы смеха выговорила Лидия.

— «Две зари, освещающие весь мир на поднебесной!» — с пафосом прочитала мать.

Лидия навзрыд захохотала.

— Господи помилуй! Сколько гимназистов и студентов за мной ухаживали и письма писали, и даже семинаристы, — а ни один не догадался сочинить акафист в мою честь, — сказала мать смеясь. — А ты смеешься, недостойная. Кто же этот акафистник?

— Мама, неужели ты не догадалась?.. Я ж тебе рассказывала, когда приехала из Якутии! Ну, читай, читай, читай! С самого начала начни!

— «О солнце и луна московский земли! Лидия и Татьяна, яко звезды сияющие! Две зари, освещающие весь мир на поднебесной!

Не ведаю, как назвать! Язык мой короток, не досяжет вашея доброты и красоты. Ум мой не обымет подвига вашего на Лене и страдания вашего на Усть-Илге. Вы — Василию Игнатьевичу собеседницы, експидиции украшение и всем лямочникам сопричастницы тож! Подумаю: как так, боярышни изволили, а матушка ваша позволили со московский высокия ступени ступнти вам на стылую, нечистую баржу и в лямочницы вринутися?

Но говорится: у матери сердце в детях, у детей — в камнях».

Мать с удивлением покачала головой.

— «Яко голубица посреди коршунов, ныряла посреде лямочников изрядная и избранная девица красная, изящная геологица!»

Лидия давно перестала смеяться и притихла. Мать оглянулась кверху над плечом на ее загоревшиеся щеки и расширившиеся глаза и продолжала разбирать полуустав.

— «Посем была посажена, горюша, в тепле томитися, в трапезной избе. А прочие геологи и геологицы на молотилке горе мычут. Твое же за них доброе сердце изболело».

— Он все понял! — прошептала Лидия. — Удивительный Савва!

— «Еще ли ты помнишь меня, голубка? Друг мой сердечной! Яко трава посечена бысть — мне от забвения твоего».

Мать взглянула на дочку, улыбаясь.

— Ух как забирает!.. «Я-су окаянный кривыми стопами измериваю жизнь свою по Якутии. Где мне взять — из добрыя ли породы или из обышныя? Которые породою получше девицы, те похуже, а те девицы лучше, которые породою похуже.

Ты же знаменита в Москве: лепотою лица сияешь, очи же твои молниеносны, ноги же твои в московских мелких обувочках, видел я, дивно ступают по снегу, лямку потаща. Персты же рук твоих тонкостны и действенны. Глаголы же уст твоих алмазам подобны, яко исландский шпат, удвояют мое разумение».

— Ну, что опять ты прыскаешь? — недовольно сказала мать. — Чего-нибудь по минералогии он напутал? А Небель твой облысеет — так красиво не напишет. Не мешай читать, а не то буду про себя! — Она молча уставилась в письмо.

— Читай вслух, мама! — закричала Лидия.

— «Василий Игнатьевич не сердитует ли на меня? Миленькой, где ты гуляешь зимой? Не слыхать про тебя на Лене. В лесу людском большом ты, Василий, бродишь и в расселинах каменных московских или по холмам измышлений книжных скачешь? Да добрую-то силу и горою не рассыплет, ниже зной науки иссушит.

А то шум краснословцев слыхал, яко ветром лес, возмущает человеческие души. В расселинах книг их человецы погибают.

Не сердитуй!

Ну, дружи со мной, не сердитуй же!

Дочаюсь тебя весною в Черендее!

Писано сие в Новый год. А преж сего послано: неведомо дошло, неведомо нет.

А что ты, Лида, сама не отпишешь ко мне? Как хошь.