— Я, наоборот, советовал поблагодарить Василия Игнатьевича.

— Ах, так?..

Она в негодовании оглянулась на подруг. Зырянов покраснел:

— Больше я вам не нужен?

— Постойте!.. Разве вы ничего не хотите ответить на это?..

— Я должен отвечать? Я не знаю, что отвечать на это… Меня никогда не благодарили. — И вдруг, вместо того чтобы уйти, уселся в уголок и сказал: — Вы хотели судить меня за Усть-Илгу? Судите.

— Перестаньте! — сказала самая маленькая. — Мы все за вас. Правда, девочки?

— Правда! — искренне и дружно сказали три или четыре девочки.

— Именно поэтому вы, товарищ Зырянов, и должны доказать нам всем, что вы поступили правильно.

— Но если вы согласны со мной, зачем доказывать?..

— Нет, не согласны! — воскликнули те же три или четыре девочки.

— Это — в Усть-Илге?

— Да, — сказала коллекторша Небеля.

А Бернард Егорович молчал.

— Нет, — сказала самая маленькая, — спор идет о лямочниках.

Он усмехнулся:

— Если на то пошло, они тащили ваш багаж. И в то время, когда они тащили, мы не возмущались. Теперь вы возмущаетесь мною за то, что я заставил их тащить.

— Но почему это наш багаж, а не ваш?

— Его багаж, — сказала самая маленькая, и все засмеялись, — он дотащил бы уж как-нибудь сам.

Зырянов помрачнел при этом намеке на легковесность его кембрийского багажа, но смело сказал:

— Правильно. И уж я-то сам не пропал бы в лесу. Но государственные интересы требовали защиты… А четыреста человек, если бы пошли самотеком, неорганизованно, что сталось бы с ними? Сильные ушли бы вперед, слабые могли погибнуть в дороге. Из Усть-Илги до Жигалова нетрудно каждому дойти со своей котомкой. А от Усть-Кута до Усть-Илги — сто пятьдесят километров, — легче баржу тащить всем народом, чем одному свою котомку.

Девочки молчали. Василий увидел, что им непонятно.

— Объяснить невозможно было — эти люди не поверили бы. Они росли в единоличном духе и вкоренились в нем. Надо было организовать принудительную взаимопомощь, чтобы их самих спасти.

— Всех? — иронически спросил Небель.

— А спасать надо не всех?

— Вы сами отметили, что сильные не нуждались в принудительном спасении.

— Но слабые не могли спастись без помощи сильных.

Он помолчал и добавил:

— Сначала надо заставить людей сделать. Потом они осознают и оценят… Даже среди интеллигентных людей, если вы помните… не удалось достигнуть согласия без принуждения… Вы извините, я вернусь, как только вы подготовите ваши возражения.

Он вскочил, но Лидия заговорила напряженным голосом:

— Итак…

Василий быстро сел.

— Товарищ Зырянов очень доволен собой и своим поведением в Илге тоже.

— В Илге был порог, — сказал Василий тихо и опустил глаза. — Я увидел, что пройти через Илгу будет потруднее, чем шли всю дорогу в лямке… На порогах лоцман обязан без промедления подавать команду, а не объяснять обстановку… Но я — прошу извинения у всех девушек и у Лидии Максимовны… (ох, как трудно далось это простое слово, которого не было в лоцманских привычках!) — я не оправдываю себя. Я должен был попробовать объяснить… — Он вскочил. — Позвольте мне сейчас уйти!.. А потом мы поговорим… — Он медлил, не решаясь уйти самовольно, и пытался скрыть смущение: — Там надо чуточку додраться!..

— Идите, — разрешила самая маленькая Надежда. Байкальцы ревниво осмотрели кембрийский битум и попросили разрешения сделать бензольную вытяжку.

Затем они принялись рассуждать о доломитах и высказали высоконаучные сомнения, а Зырянов загорячился. Это продолжалось весь день — в купе, на площадке, в ресторан-вагоне, — со страстью, с яростью, как первая весенняя встреча на стадионе, со штрафными ударами (по образцам!) и забитием голов (опять-таки образцами)… «Мячи», то есть образцы, разрушались, их заменяли другими.

Когда замелькали пригороды Москвы, спорщики сразу вернулись в обманчиво холодное состояние пассажиров, которым, вообще говоря, нет дела до попутчиков, почти и незнакомых, и занялись своими чемоданами. Зырянов тоже занялся своим рюкзаком.

Он удивленно шарил в опустевшем мешке. Он даже пытался потребовать от недавних собеседников, свои образцы, но пассажиры усмехнулись: чудак этот Зырянов. Кому нужны его доломиты?

Василий схватил рюкзак и вытряхнул над газетой. На газету высыпалось немного темного порошка, купе наполнилось тонкой, очень древней пылью кембрийского возраста и громкими протестами: девушки уже почистились и привели себя в опрятный вид для Москвы. Все, кроме Лидии, выбежали из купе. Василий скомкал газету и швырнул в сетку. Сложил книги в рюкзак и ушел на площадку сконфуженный и злой.

Лидия осторожно развернула скомканную газету, смела с полок драгоценную пыль в нее же и успела все собрать в папиросную коробку, когда поезд медленно подходил к перрону.

Зырянов стоял на площадке. Лидия обратилась к нему с некоторой церемонностью, потому что ведь она не разговаривала с ним после Усть-Илги…

— Василий Игнатьевич!

Он повернулся к ней и молча ждал.

— Вам в детстве кто-нибудь рассказывал сказки, Василий Игнатьевич?

— Мало, — неохотно ответил Василий. «И найдет же время женщина говорить о сказках», — подумал с горечью.

— Ваше поведение было сказочное… — Она протянула ему папиросную коробочку с кембрийской пылью. — Возьмите вашу иголку, Василий Игнатьевич, которую вы выменяли с козы, которую выменяли с быка, которого выменяли с куска золота… Поберегите хотя бы иголку… Не подумайте, что я с вами разговариваю. Я просто пожалела… сказочного человека. Без иголки вы растеряете и пуговицы… Надеюсь, что при вашей кембрийской вежливости вы известите меня, какой будет приговор лаборатории. Если Викентий Александрович возьмет на себя риск анализа такой драгоценной пыли. Желаю вам удачи!

Она подала ему руку и с важностью ушла прятать загоревшееся лицо: «Я сама указала ему для анализа нашу лабораторию!.. И он должен сообщить мне результаты анализа, который сделают в моем институте, у Викентия Александровича!.. Что это значит, Лида?.. Как тебе не стыдно быть такой девчонкой?!. Нет, как это я могла?!.»

Василий побежал прямо с вокзала в институт и «поймал» одну хорошую лекцию по петрографии. Вечером в общежитии он выяснил у товарищей, что они успели пройти на четвертом курсе, и решил, что догонит в два месяца. На другой день вечером он начал работать в библиотеке, а днем побывал в Геологическом институте.

— Это все ваши образцы? — в недоумении спросил Синицкий, директор института, когда папиросная коробка легла на его стол. — На вес алмазов. Едва ли будет возможен анализ.

Заведующий лабораторией доктор химических наук Викентий Александрович заявил определенно, что полный анализ не удастся сделать. Вряд ли есть вообще смысл занять лабораторное оборудование и затратить время лаборанта на такой сомнительный анализ.

— Я сам буду работать лаборантом, без оплаты! — предложил или, вернее, попросил Зырянов.

— А вы работали в лаборатории?

— Я научусь, — попросил он.

— Но как вы будете совмещать это с занятиями в Нефтяном институте? Как бы за вас не попало от Ивана Андреевича, — сказал Антон Елисеевич со злопамятностью, — ведь он вас прочит в аспирантуру.

— Я догоню свой курс через два месяца, я рассчитал.

Он стал ежедневно приходить в лабораторию и помогать лаборантам. Когда он освоился с несложной технологией анализа, доктор разрешил приступить к сомнительному образцу.

Василий спал четыре часа в сутки и в течение двух месяцев догнал свой курс. В лаборатории он закончил анализ.

— Пожалуйте! — Викентий Александрович протянул бумажку Зырянову и наблюдал за ним.

На бумажке были выписаны несколько букв и несколько цифр… заключавшие неопровержимое подтверждение наличия кембрийской нефти. А может быть — отрицание?..

Василий понимал значение каждой цифры и буквы. Но их сочетание указывало на что-то… на то, что появилось в результате их сочетания. Что это? Василий не мог этого знать.