Василий с проводником выловили из реки ящик с консервами, муку, соль, сахар, сухари, чай и разложили на гальке сушить.

После разъезда экспедиции Лидия осталась в деревне на весь день. К ней приходили крестьяне, особенно крестьянки, без зова — за человечным словом, потому что она была из Москвы, подающей надежды и судьбы народам и людям.

Она обыскала очень тщательно с помощью Сережи набросы гальки на косе. Сюда Иннях приносила и складывала образцы всего, что встречала на своей недлинной дороге от верховья, и то, что приносили ей ручьи и весенние потоки. Лидия помнила, что около устья Иннях были ранее найдены учеными остатки кембрийских трилобитов.

Против Усть-Иннях были найдены археоциаты.

Иннях омывала самое «обещающее» место — по левую сторону Лены.

На другое утро лошадь медленно потянула две лодки вверх по Иннях. Лидия без накомарника шла берегом и наслаждалась ходьбой.

Она подбирала и бросала гальку и обломки, а некоторые передавала Сереже. Ветерок лучше накомарника защищал от мошкары. Солнце нагревало камни, всю землю и воздух, до высоты роста Лидии, чтобы она могла идти в летнем легком платье и радоваться дружелюбной якутской природе. Все было яркое вокруг: небо и облака, река и галька, зелень там, где кончались галечники, на правом берегу, и бледно-розовые известняки в стене левого берега, особенно розовые в утренних лучах. Это была гостеприимно розовая, приветливо зеленая, синяя и голубая Якутия, но особенно зеленая, описанная так выразительно, хотя и старомодно, у Серошевского — как бы с птичьего полета под голубым небом: сплошной ковер разноцветной зелени, но больше всего темной, лесной, с оттенками лиственницы, ели, сосны, ольхи и тополя в различных местах.

И вот Лидия сама на этом ковре. Взволнованная, она радостно идет вдоль серебряной прошвы Иннях…

Сине-серебряный узор Лены с притоками, ветвистый и густой, вышит по всему ковру. Он тоже выражает лесную Якутию по Серошевскому. Поляк Вацлав Серошевский, политический ссыльный, поэтически изобразил Якутию в виде огромнейшей вышивки по ковру. Главное дерево узора — Лена. Ее корни погружены в Ледовитый океан. Серебряный гладкий ствол имеет много километров в обхвате. Его крона тремя гигантскими ветвями — Вилюем, Алданом и самой Леной — отогнута далеко на запад, словно давлением необычайного ветра. Тысяча ветвей-притоков растет по стволу Лены, а при них десятки тысяч серебряных веточек вышиты во всех ложбинках, углублениях и ущельях на пространстве трех миллионов квадратных километров.

А на выпуклых местах, на плоскогорьях и даже на склонах гор положены сто тысяч блестков озер. Около каждой сияющей капли и вдоль многих серебряных нитей узора вытканы светло-зеленые оторочки луговой и болотной растительности, серо-зеленоватые полоски ракитника или желто-зеленые — в июле — полоски хлебов.

Лидии хотелось вообразить вид всего ковра: вплоть до загрязненной узкой бахромы, всего в двести — триста километров шириной, зеленоватой тундры, мокнущей краями в Ледовитом океане.

Ковер был продран во многих местах гребнями гор, но они тоже участвовали в общей картине своими красками — ржавыми лишайниками и бледно-желтыми ягелями или совсем оголенными черными, серыми, желтыми, красными утесами…

Проводник по ковру пел почти весь день. Он пел одной-двумя нотами и тянул свою песню, как тянет и журчит серебряно-синяя Иннях по камням, и почти по такой же причине: он двигался по дороге, дорога была каменистая… Он терпеливо порицал дорогу за неудобства и песенно удивляясь тому, что русская богатырь-девица командует русским парнем Сережей: велит ему собирать гальку в лодку, словно это не простые тяжелые камни, а тас-хаяк — пушистое «каменное масло»…

Проводник рассказывал ветерку той же мелодией без слов о нелепом занятии Сергея: Сергей старался разбить каждый камешек на три куска и каждый кусок завертывал отдельно в чистую бумагу и писал на каждой бумаге, писал, писал, как шаман, и складывал в лодке завернутые камни…

Не скоро чувства проводника утомились обильными впечатлениями от реки, от Сережи и русской девушки, и комаров, и неустанно текущего дня. Голос излетал из его горла громкий, бессловесный, но полный человеческих чувств, и желаний, и мыслей — веселых, грустных, разных…

Но Сережа не различал его чувств и не желал угадывать мысли певца в курлыкании голоса, необъяснимом, повторяющемся однообразно для Сережиного слуха много часов.

— Перестань! — закричал Сережа.

— Почему нельзя ему помурлыкать? — укоризненно сказала Лидия.

— Ничего себе мурлычет! Как разбитое дерево в лесу скрипит и ноет! — закричал Сергей, доведенный до отчаяния. — Как вы можете переносить, Лидия Максимовна!

— А мне даже нравится, — сказала она смеясь. — Без его песни пейзаж был бы недостаточно человечный… и недостаточно якутский.

Вспомнила хвастливую казахскую легенду о песне: богиня песни пролетела низко над степью, но высоко пронеслась над лесом…

Вечером проводник пустил лошадь искать корм, а сам занялся костром. Сережа рассердился:

— Зачем пустил коня? Теперь он уйдет в Усть-Иннях.

Пока не появился обильный дым, Сережа проклинал комаров. Проводник качал головой и говорил ему:

— Неладно ругаешься. Комаров послал добрый Исус Христос, чтобы помочь якутам.

— Хорошенькая помощь! Ничего себе добрый!

— Ты говоришь — лошадь уйдет, — сказал проводник очень спокойно. — Не уйдет. Мне Исус помог, чтобы я не ходил пешком искать мою лошадь: она сама от комаров придет к дымокуру.

Перед этой наивной верой не устояло Сережино раздражение. Он хохотал и приговаривал:

— Главное, по божеской доброте послал комаров! — И вдруг взрывался хохотом, еле мог выговорить: — Главное, чтобы ему пешком не ходить за лошадью!

Стоянки для обеда и для ночлега Лидия старалась подтягивать к населенным местам. Ей хотелось все видеть у людей: как живут и чем живут. Она замечала меньший их рост по сравнению с русскими, узкие плечи, маленькие нежные руки и широкие лица, оживленные любопытствующими глазами.

Их одежды, заимствованные от русских, еще сохраняли некоторые особенности прежней самобытной моды: прямой разрез платья на середине груди, отложные воротники, на старых женщинах — длинные платья, сшитые сборкой к плечам и вороту.

В наступившие жаркие дни многие работали в кожаных трусах на полях и на берегу. И все пели: маленькие дети и взрослые, на работе, на дороге, утром, днем и темной летней ночью.

Свои наблюдения Лидия записывала в одной тетради с геологическим описанием маршрута.

Сережа сказал с презрением:

— Вам надо было стать этнографом.

— Дорогой Сережа, я с вами не согласна. Мне всегда хочется добыть нечто материальное, а достижения этнографов невещественные…

Якуты жили здесь в обыкновенных русских избах. В верховьях Иннях Лидии удалось увидеть бревенчатые юрты. Стены их наклонно сближались шатром под кровлей. Бревна в стенах не лежали, а стояли врытые в землю в плотном строю. Пол в юрте был земляной.

Самая древняя якутская постройка ураса — островерхий берестяной шалаш — не встретилась ей, но Лидия утешалась тем, что видела урасу на Ленинских горах. Там был Музей народов СССР на открытой местности.

В одном селении, уже в верховьях реки, Лидии удалось услышать профессиональных якутских певцов.

Их было двое. Слушать их собрались в самой большой избе. Хозяин, пригласивший певцов, приготовил для них самое дорогое угощение, которое было для него даже несколько разорительно.

Хозяин сказал Лидии пренебрежительно о певцах:

— Эти — не настоящие певцы. Ни один не умрет, если будет побежден.

Может быть, он опасался строгого суда москвички. Лидия поняла, что готовилось состязание вроде того, о котором написал Тургенев.