НАСТАВЛЕНИЕ
Кто от души от своей и от сердца отрекся,
того не утешит ничто —
ни песня, ни радость,
ни улыбка.
Кто не справился со своею тоскою сердечной,
тот обрек себя на безделье, на ночь,
тот способен бродить лишь осенней тропой бесконечной
по шуршащей листве…
Но какой в этом толк? Для того ли влюбленно
открываются губы и песню возносят уста?
Кто забыл о душе, от того отвернутся цветы и бутоны,
и земля, что прощает все слабости нам благосклонно,
позабудет его навсегда.
ПОСЛЕ ГРОЗЫ
Прежде все шумело — и снова тишь,
притаилась белка в чаще ветвистой,
и на цыпочках, тихо, словно мышь,
пробегает испуг по кочкам мшистым.
На стволах выступает смола, как пот,
и, как слезы, струится вода дождевая,
но шальная мошка солнце пьет
и по кругу вьется, будто хмельная…
ХОТЕЛ БЫ СТАРЫМ ДЕРЕВОМ Я СТАТЬ
Хотел бы старым деревом я стать,
чьи дни неисчислимы и суровы,
чьи вечно обновляются покровы,
чьи корни неподвластны топору.
И в эти дни, когда пришла весна,
когда посев тысячелетий всходит,
кто там о смерти речь заводит?
Я — нет!
Хотел бы старым деревом я стать,
чтоб путник в час истомы полуденной
передохнул в моей тени студеной…
в такие дни, когда пришла весна.
Сквозь слой столетий сумрачных я буду
навстречу солнцу прорастать сюда,
в дни, о которых говорят повсюду:
— Как здесь светло! Какое счастье жить!
ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЯ
Снова на землю весна пришла
и свечи зажгла на каштанах.
И светом зеленым весь мир залила.
Пробилась трава на полянах.
И куролесит ветер шальной,
цвет яблони к небу вздымая.
Но кто-то не хочет сдружиться с весной,
Не замечает мая.
С яблонь белых летят лепестки.
Запестрело цветами поле.
Тех, кому радость весны не с руки, —
черт бы побрал их, что ли!
Мир, словно улей, гудит, звенит.
И птицы ликуют над чащей…
А кого и жизнь и весна не манит,
тот человек пропащий.
ЮНОСТЬ
Под ногой моей ковер
листьев высохших пылится,
а в душе все лето длится,
лето длится,
трав беспечный разговор.
Умирая, небеса
тихо плачут надо мною,
а из сердца, как весною,
как весною,
плещут птичьи голоса.
Мрачно сумерки прядут
пряжу серую бессилья…
Вскину руки — словно крылья,
словно крылья
за спиной моей растут.
ЭЛЕГИЯ С ФИНАЛЬНЫМ ПРИЗЫВОМ
В последний раз, пока предсмертный ужас,
как жадный пес, тебя не растерзал,
я унесу тебя, укрывши молча
в крылатых складках моего плаща.
Будь как мечта. Я здесь, с тобой, мой брат.
Из чьих садов украден мой цветок,
который так чарует и целует
тебя? Молчи, лунатик, и усни.
Открыв глаза, ты позабыть не мог
ночных кошмаров. Знай же: для иного,
совсем иным творил тебя господь.
Ты ль создан был для гибели и страха,
росток, зачатый нежно в ночь любви?
Ты — кто? Лесной запуганный зверек?
Червь, вьющийся от непомерной боли?
Трусливо-хищный, кровожадный волк?
О, погляди безумными глазами
на серебристых птиц, из крыл которых,
как слезы, мчатся жребии твои!
Тот жребий, что назначен для тебя,
спеши прочесть, пока ты не причтен
к числу других убитых; ты ведь помнишь,
как долго их считали в Хиросиме
(сто тысяч трупов за единый день)!
Что ж будет в день, когда откажет счетчик
и грозный, сокрушительный распад
опередит расчеты, клубом дыма
сернисто-желтым землю заслонив?
Когда уран взорвется и плутоний?
Срок не пришел. Поныне целы стены
твоих домов (и гарь войны на них).
Вновь зацветают розы, — ты глядишь
на эти розы, словно в час предсмертный.
Мать кормит грудью девочку. (Зачем?)
Течет монета в банки. (Неужели?)
Врачи спешат к больному. (Для чего?)
Лишь ночью иногда к тебе придет
без снов и грез глухой и горький отдых.
Потом ты утром видишь из окна
твой город в голубом пуху тумана.
Ползет над кровлей низкий красный диск.
Куда ни глянь, приметишь, как холмы
разубрала цветная осень; тяжко
лоза поникла под твоим окном.
И птицы те, что кружат в вышине,
как бы склонясь на зов твоей печали,
летят к тобой любимому собору
заречному, а ты им смотришь вслед.
Чему ты предан сердцем и когда
ты предал все, что любишь и поныне?
Ты вырос в сумерках. Но ждал зари.
Она взошла. Ты бросил отчий дом,
и время, властно завладев тобой,
взыскав с тебя, и щедро наградило.
О, не таи, припомни все как есть:
ты жизнь любил, прощал ей все удары,
и в тяжких буднях ты берег ревниво
заветный островок блаженных дней,
когда ты вольно жил. Потом опять,
отшельник, ты вверял себя мечте.
Так улетал один вечерний час,
так улетал один короткий миг.
Так улетали годы. И, быть может,
ты жил не так, как должно. Правы те,
кто звал тебя проститься с грузом грез,
корил за то, что лишь в глубины духа
ты глубоко проник. Твоя вина
безмерна, но таких, как ты, немало.
Теперь с рыданьем каются они
и просят утешенья, но, как молот
железный, к ним стучится в дверь война.
Вина твоей преступной слепоты,
себялюбивой, ищущей поблажек,
в час, когда время царственно-сурово
велит прозреть, — безмерна. Красота,
тебя отринув, на тебя восстала!
И ты молчишь? И ты пребудешь нем?
И ты блуждаешь в вечной Антарктиде,
слепец неисправимый, чуждый всем?
Ты ждешь, когда разверзнется могила?
Взгляни — твой город пламени открыт.
Собор Браманте рухнул! Лувр горит!
И небо пишет Книгу Даниила!
И ты молчишь? И ты пребудешь нем?
Посланец Вашингтона, генерал,
у папы ждет почтительно в приемной.
Он эскадрильи молча в бой послал.
Разверзлось небо, хлынул дождь атомный
И ты молчишь? И ты пребудешь нем?
Спроси: зачем?
Брат мой,
спроси: зачем?