Три серых громадных пса степенно, не обращая внимания на людей, прошли по морю в сторону китового кладбища. Там, наверное, им пищи достаточно, они и не торопятся.

— Вот в упряжке они злые, когда им мешаешь, — угадал мысли Павлова Сергей. — А сейчас они без работы и сытые. Если зимой в тундре на пути упряжки даже слон появится, они его вмиг разорвут…

— А что забыл слон в тундре, Сережа?

Сережа, конечно, знал, что каюрский стаж у Павлова приличный, ведь, организовывая весновку, когда нет вертолетов, всегда используют собачьи упряжки. Просто у него было веселое, скорее умиротворенное, настроение — от безделья, от красок природы, от морской свежести.

По берегу шел старик эскимос с тазом. Сергей узнал его:

— Здравствуй, Энкаугье!

Тот пригляделся, тоже узнал, улыбнувшись, поздоровался.

Они подошли к Энкаугье посмотреть, что в тазу. Там лежали зеленые клубни — одни величиной с яйцо, другие крупнее — со среднюю картофелину. Рядом — пук ламинарии.

Энкаугье разломил один клубень — он был с красной мякотью.

— Морская картошка, — объяснил он. — Моржи любят. И мы. Заготавливаем. Вкусно. Шторм выбрасывает.

Гости тут же принялись искать, к ним подключились дети. Эскимосские дети всегда помогают старшим, когда видят их за работой. И вскоре разгорелось состязание — кто найдет больше.

Потом собирали морскую капусту. Энкаугье сидел и обрабатывал ее, отрывая листья и оставляя только стержень, Стержень ламинарии — толщиной с палец — он сматывал в жгут, затем — в клубок.

— Разве это едят? — спросил Сергей.

— Осенью. Берут только середину, желтую. Так надо. С жиром на зиму. Вкусно.

Старик медленно поплелся в гору, домой, а Сергей пошагал к каменистому мысу, у которого уже резвились дети. Волны далеко откатывались, обнажая дно, а потом вал поднимался и с грохотом обрушивался на мыс, повергая детей в восторг, смешанный со страхом. Они спешили оттащить от волны ламинарию, морскую картошку, мидий, ракушки — все, что море выбросит.

Павлов сложил их добычу в кучу и обложил камнями, дав знать, что у кучи есть хозяин. Теперь ее никто на берегу случайно не отнесет себе домой — добыча принадлежит Энкаугье. Так решил Павлов. Или любой старушке, которая сейчас покажется на берегу.

Дети соорудили на берегу сложную постройку из китовых позвонков, водрузив наверх блюдца китовых менисков. Павлов рассматривал мениск и думал, что вот даже эта простая кость — прослойка между китовыми позвонками — сама по себе является произведением искусства. Он и раньше встречал на берегу китовые кости, но никогда не переставал удивляться, — и дома у него висели по стенам разнокалиберные мениски, позвонки, моржовые клыки, а на огромном китовом ребре в прихожей, как в книге почетных гостей, оставляли свои автографы приятели и друзья.

На этот раз малыши устроили состязание в меткости — кто больше собьет менисков. Не из рогатки, а вот этой морской галькой.

Камни летели градом, мениски валились один за другим.

— Ну, кто тут у вас чемпион? — подошел к мальчишкам Сергей.

— Кука! — хором закричали они.

— Молодец, Кука! — похвалил Сергей. — А вчера кто был чемпионом?

— Кука! — хором подтвердили дети.

— Кука будет великим охотником. Ему уже пора давать пращу. Но, Кука, ты опять хочешь быть чемпионом?

— Хочу!

— Ну зачем? К чему тебе это? Скучно ведь быть всегда чемпионом. Давайте чемпиона назначать! Кто оказался на последнем месте?

— Кика! — показали все на самого маленького.

— Ну вот и хорошо. Пусть Кика сегодня считается чемпионом, а завтра Кука, а? Пусть побеждает дружба!

Ребята были ошеломлены подобным решением вопроса и недоверчиво смотрели на приезжего дядю. А второй дядя от хохота сел на землю и приговаривал незнакомые слова:

— Ну, Ушинский!.. Ну, Макаренко!.. Песталоцци прямо! Послушай, Сухомлинский, оставь детей в покое, миротворец великий!

Во всем, что касалось работы, этот «великий миротворец» Сергей Петренко был непоколебим. Упрям, зол и настойчив.

Его слабостью были дети. И женщины. Вернее, жена. Он любил ее безмерно, это всем бросалось в глаза и вызывало невольные улыбки.

Сергей переживал, что он полноват (не толстый же!), что среднего роста (не коротыш же!), что ему уже сорок пять (не семьдесят же!), и все попытки Павлова уверить его, что он «парень что надо», разбивались о глобальный пессимизм Сергея, внушенный ему самим собой же.

Но Павлов упрямо считал, что мужчина всегда должен быть готов к семейной драме, даже если его любовь единственная и в семье счастье и лад. Чтобы не свалилась беда как снег на голову, как кирпич с балкона. И свои неправедные (как знать!) слова он говорил только для того, чтобы как-то укрепить Сергея, чтобы, случись что, тот не натворил глупостей, как это часто бывает у людей любящих.

— Ревность унижает. Ревность — это пережиток. Пусть Отелло ревнует… — «заводил» Сергея Павлов.

— Ну и нет. Ревность — нормальное состояние человека. И ты это знаешь.

Знает это Павлов, знает. Он помнит, как много лет назад вернулся с поля и почувствовал, что его семейный тарантас поехал по ухабам.

— Я не хочу, — сказал он жене, — чтобы ты ходила налево, я — направо, и этим поддерживалось семейное равновесие.

Она предложила все забыть и уехать в другие края, но он не согласился, а утром перевелся в другую экспедицию и укатил еще дальше на север. Разводили их заочно, без него.

И сейчас он говорит Сереже, что человек не может быть до бесконечности счастливым. Ты был счастлив, ты свое уже получил. Повторения не бывает. Успокойся и живи дальше, как получится. Но только хорошо так, как раньше, не получится, и если ты был по-настоящему счастлив, то больше не будешь. Вот и все. И все очень просто. Может быть вторая любовь и большое спокойствие, все будет и даже в большом количестве, но только первого счастья не будет. И вообще, если бы знать, что такое счастье, все давно уже были бы счастливы. А тот, кому кажется, будто он знает, что это такое, просто дурак. Так что будь, Сережа, счастлив тем, что ты счастлив и так…

— Ладно, старик, хватит об этом, а то как вспомню жену, так меня на ужин тянет — такие она беляши готовит, нет слов! А столовая сегодня уже тю-тю… Да и сельпо на замке…

— Так что без гостевания дело не обойдется, — обрадовался Павлов.

— Ну вот, я так и знал, что ты к этому сведешь.

— А чего же тут плохого? Мы в поле, например, всегда рады были гостю, такую зайчатину подавали, что в твоем ресторане!

— Эх, хорошо бы найти хоть букетик плохоньких цветов, — вздохнул Сергей. — В дом без цветов неудобно.

— Какие уж осенью цветы… все отошли.

— Там, на побережье, ромашки остались…

— Там другое дело, там микроклимат, — сказал Павлов. — Вот будем на Горячих Ключах — там оазис, там еще полным-полно всего. Соберешь гербарий. От цветов, старик, многое зависит. Иногда — судьба… — Он улыбнулся.

…Давно это было, уже прошло много лет его одиночества, и однажды на рейде Анадырского лимана он заметил силуэт белого лайнера, знакомый силуэт парохода пассажирской линии. Он удивился: ведь навигация заканчивается.

С капитаном судна они были большими приятелями. И, когда Павлов оказался на борту, капитан его уже не отпускал.

— Никаких кают! Будешь жить у меня — как гость капитана.

Павлов поселился в громадных апартаментах, объяснив, что ненадолго: в бухте Залива Креста он сойдет, у него там небольшие дела, а на обратном пути, через неделю, судно по расписанию должно вернуться, капитан опять возьмет его на борт до Анадыря.

На том и порешили.

В рейсе Павлов обратил внимание, что все — от бутылок до консервов — было с иностранными этикетками.

— Так мы идем из Японии. Их шипшендер нас хорошо отоварил. А во Владике нам не дали задержаться: последний пассажирский рейс тут, у вас на Чукотке, море не угадаешь, — вот и спешим.

Особенно Павлова потрясли японские хризантемы — белые, громадные, нежные.