По двое и по трое, неумело,

Невероятные свои варьянты.

О, горбоносых странников фигурки!

О, средиземный радостный зверинец!

Расхаживают в полотенцах турки,

Как петухи, у маленьких гостиниц.

Везут собак в тюрьмоподобной фуре,

Сухая пыль по улицам несется,

И хладнокровен средь базарных фурий

Монументальный повар с броненосца.

Идем туда, где разные науки

И ремесло - шашлык и чебуреки,

Где вывеска, изображая брюки,

Дает понятье нам о человеке.

Мужской сюртук - без головы стремленье,

Цирюльника летающая скрипка

И месмерический утюг - явленье

Небесных прачек - тяжести улыбка.  

Здесь девушки стареющие, в челках,

Обдумывают странные наряды,

И адмиралы в твердых треуголках

Припоминают сон Шехерезады.

Прозрачна даль. Немного винограда.

И неизменно дует ветер свежий.

Недалеко до смирны и Багдада,

Но трудно плыть, а звезды всюду те же.

1920, 1922

...Он подает куда как скупо

Свой воробьиный холодок

Немного нам, немного купам,

Немного вишням на лоток.

И в темноте растет кипенье

Чаинок легкая возня,

Как бы воздушный муравейник

Пирует в темных зеленях.

И свежих капель виноградник

За шевелился в мураве,

Как-будто холода рассадник

Открылся в лапчатой Москве!

1922

***

Кому зима - арак и пунш голубоглазый,

Кому - душистое с корицею вино,

Кому - жестоких звезд соленые приказы

В избушку дымную перенести дано.

Немного теплого куриного помета

И бестолкового овечьего тепла;

Я все отдам за жизнь - мне так нужна забота

И спичка серная меня б согреть могла.

Bзгляни: в моей руке лишь глиняная крынка,

И верещанье звезд щекочет слабый слух,

Но желтизну травы и теплоту суглинка

Нельзя не полюбить сквозь этот жалкий пух.

Тихонько гладить шерсть и ворошить солому;

Как яблоня зимой, в рогоже голодать,

Тянуться с нежностью бессмысленно к чужому

И шарить в пустоте, и терпеливо ждать.

Пусть люди темные торопятся по снегу

Отарою овец и хрупкий наст скрипит,

Кому зима - полынь и горький дым к ночлегу,

Кому - крутая соль торжественных обид.

О, если бы поднять фонарь на длинной палке,

С собакой впереди идти под солью звезд,

И с петухом в горшке прийти на двор к гадалке.

А белый, белый снег до боли очи ест.

1922

Мы только с голоса поймем,

Что там царапалось, боролось...

Звезда с звездой - могучий стык,

Кремнистый путь из старой песни,

Кремня и воздуха язык,

Кремень с водой, с подковой перстень,

На мягком сланце облаков

Молочный грифельный рисунок

Не ученичество миров,

А бред овечьих полусонок.

Мы стоя спим в густой ночи

Под теплой шапкою овечьей.

Обратно, в крепь, родник журчит

Цепочкой, пеночкой и речью.

Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг

Свинцовой палочкой молочной,

Здесь созревает черновик

Учеников воды проточной.

Крутые козьи города,

Кремней могучее слоенье,

И все-таки еще гряда

Овечьи церкви и селенья!

Им проповедует отвес,

Вода их учит, точит время;

И воздуха прозрачный лес

Уже давно пресыщен всеми.

Как мертвый шершень возле сот,

День пестрый выметен с позором.

И ночь-коршунница несет

Горящий мел и грифель кормит.

С иконоборческой доски

Стереть дневные впечатленья,

И, как птенца, стряхнуть с руки

Уже прозрачные виденья!

Плод нарывал. Зрел виноград.

День бушевал, как день бушует.

И в бабки нежная игра,

И в полдень злых овчарок шубы.

Как мусор с ледяных высот

Изнанка образов зеленых

Вода голодная течет,

Крутясь, играя, как звереныш.

И как паук ползет ко мне,

Где каждый стык луной обрызган,

На изумленной крутизне

Я слышу грифельные визги.  

Ломаю ночь, горящий мел,

Для твердой записи мгновенной,

Меняю шум на пенье стрел,

Меняю строй на стрепет гневный.

Кто я? Не каменщик прямой,

Не кровельщик, не коробейщик,

Двурушник я, с двойной душой,

Я ночи друг, я дня застрельщик.

Блажен, кто называл кремень

Учеником воды проточной!

Блажен, кто завязал ремень

Подошве гор на твердой почве!

И я теперь учу дневник

Царапин грифельного лета,

Кремня и воздуха язык,

С прослойкой тьмы, с прослойкой света,

И я хочу вложить персты

В кремнистый путь из старой песни,

Как в язву, заключая в стык

Кремень с водой, с подковой перстень.

1923

***

Язык булыжника мне голубя понятней,

Здесь камни - голуби, дома как голубятни,

И светлым ручейком течет рассказ подков

По звучным мостовым прабабки городов.

Здесь толпы детские - событий попрошайки,

Парижских воробьев испуганные стайки

Клевали наскоро крупу свинцовых крох

Фригийской бабушкой рассыпанный горох,

И в памяти живет плетеная корзинка,

И в воздухе плывет забытая коринка,

И тесные дома - зубов молочных ряд

На деснах старческих - как близнецы стоят.

Здесь клички месяцам давали, как котятам,

А молоко и кровь давали нежным львятам;

А подрастут они - то разве года два

Держалась на плечах большая голова!

Большеголовые там руки поднимали

И клятвой на песке как яблоком играли.

Мне трудно говорить: не видел ничего,

Но все-таки скажу, - я помню одного,

Он лапу поднимал, как огненную розу,

И, как ребенок, всем показывал занозу.

Его не слушали: смеялись кучера,

И грызла яблоки, с шарманкой, детвора;

Афиши клеили, и ставили капканы,

И пели песенки, и жарили каштаны,

И светлой улицей, как просекой прямой,

Летели лошади из зелени густой.

1923

***

Нет, никогда, ничей я не был современник,

Мне не с руки почет такой.

О, как противен мне какой-то соименник,

То был не я, то был другой.

Два сонных яблока у века-властелина

И глиняный прекрасный рот,

Но к млеющей руке стареющего сына

Он, умирая, припадет.

Я с веком поднимал болезненные веки

Два сонных яблока больших,

И мне гремучие рассказывали реки