Пишут и пишут свои рапортички.

Сколько бы им ни хотелось мигать,

Могут они заявленье подать

И на мерцанье, миганье и тленье

Возобновляют всегда разрешенье.

Октябрь 1930

***

И по звериному воет людье

И по людски куролесит зверье...

Чудный чиновник без подорожной,

Командированный к тачке острожной

Он Черномора пригубил питье

В черной корчме на пути к Эрзеруму...

ноябрь 1930, Тифлис

***

Я вернулся в мой город,знакомый до слез,

До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, - так глотай же скорей

Рыбий жир ленинградских речных фонарей.  

Узнавай же скорее декабрьский денек,

Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург, я еще не хочу умирать:

У тебя телефонов моих номера.

Петербург, у меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок.

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

декабрь 1930

***

Помоги, господь, эту ночь прожить:

Я за жизнь боюсь - за твою рабу

В Петербурге жить - словно спать в гробу!

Январь 1931

***

Мы с тобой на кухне посидим,

Сладко пахнет белый керосин.

Острый нож да хлеба каравай...

Хочешь, примус туго накачай,

А не то веревок собери

Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,

Где бы нас никто не отыскал.

январь 1931

***

Mа Vоiх аigrе еt fаssе...

Р.Verlain

Я скажу тебе с последней Прямотой:

Все лишь бредни, шерри-бренди, Ангел мой.

Там где эллину сияла Красота,

Мне из черных дыр зияла Срамота.

Греки сбондили Елену

По волнам,

Ну а мне - соленой пеной

По губам.

По губам меня помажет Пустота,  

Строгий кукиш мне покажет Нищета.

Ой-ли, так-ли, дуй-ли, вей-ли,

Все равно.

Ангел Мэри, пей коктейли,

Дуй вино!

Я скажу тебе с последней Прямотой:

Все лишь бредни, шерри-бренди, Ангел мой.

2 марта 1931

***

Колют ресницы, в груди прикипела слеза.

Чую без страху, что будет и будет гроза.

Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.

Душно, - и все-таки до смерти хочется жить.

С нар приподнявшись на первый раздавшийся звук,

Дико и сонно еще озираясь вокруг,

Так вот бушлатник шершавую песню поет

В час, как полоской заря над острогом встает.

март 1931

***

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

Ни кровавых костей в колесе,

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет Енисей,

Где сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет.

17-28 марта 1931

***

После полуночи сердце ворует

Прямо из рук запрещенную тишь,

Тихо живет, хорошо озорует

Любишь - не любишь - ни с чем не сравнишь.  

Любишь - не любишь, поймешь - не поймаешь...

Так почему ж как подкидыш дрожишь?

После полуночи сердце пирует,

Взяв на прикус серебристую мышь.

Март 1931, Москва

***

Жил Александр Герцович,

Еврейский музыкант,

Он Шуберта наверчивал

Как чистый бриллиант.

И всласть, с утра до вечера,

Заученную вхруст,

Одну сонату вечную

Твердил он наизусть.

Что, Александр Герцович,

На улице темно?

Брось, Александр Сердцевич,

Чего там! Bсе равно!

Пускай там итальяночка,

Покуда снег хрустит,

На узеньких на саночках

За Шубертом летит.

Нам с музыкой-голубою

Не страшно умереть,

А там - вороньей шубою

На вешалке висеть.

Все, Александр Герцович,

Заверчено давно,

Брось, Александр Скерцович,

Чего там! Bсе равно!

27 марта 1931

***

Я пью за военные астры, за все, чем корили меня:

За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня.

За музыку сосен савойских, полей елисейских бензин,

За розы в кабине ролс-ройса, за масло парижских картин.

Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин,

За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин,

Я пью, но еще не придумал, из двух выбирая одно:

Душистое асти-спуманте иль папского замка вино...

11 апреля 1931

***

Я с дымящей лучиной вхожу

К шестипалой неправде в избу:

Дай-ка я на тебя погляжу

Ведь лежать мне в сосновом гробу!

А она мне соленых грибков

Вынимает в горшке из-под нар,

А она из ребячьих пупков

Подает мне горячий отвар.

- Захочу, - говорит, - дам еще...

Ну, а я не дышу, - сам не рад.

Шасть к порогу - куда там! - B плечо

Уцепилась и тащит назад.

Тишь да глушь у нее, вошь да мша,

Полуспаленка, полутюрьма.

- Ничего, хорошо, хороша!

Я и сам ведь такой же, кума.

4 апреля 1931

***

Нет, не спрятаться мне от великой муры

За извозчичью спину-Москву

Я трамвайная вишенка страшной поры

И не знаю - зачем я живу.

Ты со мною поедешь на "а" и на "б"

Посмотреть, кто скорее умрет.

А она - то сжимается, как воробей,

То растет, как воздушный пирог.

И едва успевает грозить из дупла

Ты - как хочешь, а я не рискну,

У кого под перчаткой не хватит тепла,

Чтоб объехать всю курву-Москву.

Апрель 1931

***

Ночь на дворе. Барская лжа!

После меня - хоть потоп.

Что же потом? - Храп горожан

И толкотня в гардероб.

Бал маскарад. Bек-волкодав.

Так затверди назубок:

С шапкой в руках, шапку в рукав

И да хранит тебя бог!

Апрель 1931, Москва

Неужели я увижу завтра

Сердце бьется, слава лейся

Bас, банкиры горного ландшафта,

Вас, держатели могучих акций гнейса.

Там зрачок профессорский, орлиный

Египтологи и нумизматы

Эти птицы, сумрачно-хохлаты,

С жестким мясом и широкою грудиной.

То Зевес подкручивает с толком

Золотыми пальцами краснодеревца

Замечательные луковицы-стекла