Маленький удэге пожал плечами еще раз:
— Зачем — мясо? Мясо не жрут. Только рога. Как ты сам.
— Я? При чем тут я? Может, скажешь, что я грызу коровьи рога?
— Нет. Рога не грызешь. А мел, наверно, ешь.
Алешка покраснел.
— Мел? Ну это ж дело другое. Когда мы с братом были поменьше, мел ели.
— А я и сейчас хрумкаю, — вздохнула Нюрка. — Как чистенький кусочек угляжу, так и схрумкаю.
— Вот! Слыхал? — сказал Лян. — Так и звери.
Вера разъяснила вопрос подробнее:
— Живой организм нуждается в известняке, — сказала она. — Если ребенок не получит его, сколько надо, у него будут слабые кости. Так и у зверей. В лесу мел, как вы знаете, найти трудно, и животным приходится добывать известняк не из земли, а иначе. Хищники пожирают кости своих жертв, птицы обходятся камешками, в которых есть известняк, а зайцам да бурундукам приходится грызть оленьи рога. Ведь в них — почти чистый известняк…
В другой раз, на берегу ручья, маленький удэге нашел в песке крохотную воронку и рассказал друзьям о жизни ее хозяина — муравьиного льва, потом показал норку бурундука, дупло, в котором жила летяга.
В эти же ясные дни золотой осени в звене пионеров, а если говорить точнее, в жизни одного из мальчишек произошло, хоть и невеселое, но очень знаменательное событие.
Однажды, перемазавшись в ягодах, Петька решил сменить рубашку и майку. Вещички по-прежнему находились в доме у Матрены Ивановны, поэтому пришлось бежать на пасеку.
Когда Луковкин переступил порог кухни, старушка месила у стола тесто. Рядом с нею, на краю полка, уткнув лицо в ладони, сидела Степанида.
Петька достал из-под лавки котомку, вышел на веранду и принялся перебирать ее содержимое. Разговор на кухне поначалу его не интересовал. Но потом ухо уловило что-то странное. Особенно необычным показался тон Матрены Ивановны. Всегда ласковая, добродушно-ворчащая пасечница на этот раз говорила резко, строго и даже грубовато:
— А ты что? Андрюшка, горемычный, неделями штаны в руках носит, а Колька без оглядки из дому бежит. Или, думаешь, сыны вырастут — уважать тебя станут? Как же! Они и теперь-то тебя за мать не принимают. Видала, чай: ты к ним и гости, а они от тебя, как от чумовой, — один с дружками на речку подался, другой — с собакой забавляется. Да оно и понятно. Собака-то на ласку добром отзывается, а от такой матери, как ты, только подзатыльника и жди.
Петька сообразил, что Матрена Ивановна отчитывает Степаниду, и притих.
Доведенная упреками до слез, Степанида покачнулась и горестно всхлипнула:
— И чего вы из меня душу мотаете? И так тошно, а вы… Брошу вот все — и в город…
Глянув украдкой в окно (в комнате было протоплена печь, и пасечница распахнула рамы), Петьки заметил, что Матрена Ивановна распрямилась и еще грознее, чем раньше, взглянула на дочь.
— Вот-вот. Только городом-то, милушка, меня не стращай. Эту песню мы с отцом лет десять от тебя слышим. И Трофиму она не в диковинку. Да только что станешь делать-то в твоем городу с пятьми классами?
Матрена Ивановна грохнула в сердцах ухватом и, отвернувшись, принялась сажать хлебы в печь — разостлала на деревянной лопате капустный лист, положила на него большой кусок теста и, посыпав мукой, сунула в устье. За первой ковригой отправилась вторая, третья.
Потом старушка стряхнула с рук муку, приперла поленом заслонку и принялась за новое дело. На середине кухни появилась большая плетеная корзина. На дно ее стали двухлитровая банка со сметаной и бутылка с медом. Между ними лег кусок сала, яйца, а сверху поместилось еще полрешета сдобных коржей и с десяток крупных тугих помидоров. Прикрыв все это полотенцем, Матрена Ивановна разогнулась и придвинула корзину к дочери:
— Довольно нюни-то разводить. Скоро, чай, и подвода из Березовки. Промой глаза, перекуси, да и с богом. Я вот тут наготовила… Отвезешь Трофиму.
Степанида отвела от лица платок, растерянно посмотрела на мать, на корзину, всхлипывая, затрясла сбившейся косой:
— Там же… там его новая… Чай, тоже ходит в больницу.
Матрена Ивановна нахмурилась, вздохнула, но сказала уже не строго:
— Ничего. Бог даст, все образуется, помиритесь…
Догадавшись, что разговор подходит к концу, Петька потихоньку сунул котомку в кладовку и помчался к Коле.
Выслушав новость, Коля в волнении сел на землю. С минуту мальчишка сидел, не глядя по сторонам, потом провел рукой по лицу и поднял полные слез глаза на товарища:
— Как думаешь, поедет мать в больницу?
— Конечно. Матрена ж Ивановна что сказала?!
— А вдруг не поедет? Она ж, знаешь, какай? Что тогда?
Коля оставил работу, забрался на сеновал и не высовывал носа на люди целых три дня. Ребята, узнав о случившемся, волновались тоже. Девчонки поминутно сбегались на совет к Гале, посылали Людку наводить какие-то справки, а мальчишки бросали ведра, усаживались в бурьяне и горячо спорили о том, чем кончится Колина история.
О неожиданном отъезде Гали, походе против шершней и бесстрашии бывшей вожатой
Вечером на пасеку из Кедровки пришла груженная ульями машина. Шофер сбросил груз, поговорил с Матреной Ивановной, а потом подкатил к столовой и распорядился:
— Младшая Череватенко, живо в кабину!
Галя растерялась.
— В какую кабину? Зачем?
— Затем, что приказано доставить тебя домой. Ясно?
— Не хочу домой! Не поеду! — затрясла руками девчонка. — Что я буду там делать? Опять считать цыплят?
На шум прибежала Тамарка. Обычно она с сестрой не церемонилась, особой заботы о ней не проявляла. Но тут вступилась за Галю и она.
— И в самом деле, дядя Вася, зачем вы ее увозите? Ей же тут хорошо. Даже вон поправилась, порозовела.
— Да что ты меня уговариваешь? — обиделся шофер. — Разве я сам это выдумал? Мать же сказала, что нужно в больницу.
— В какую там больницу! — опять загугнила Галя. — Сто раз ездила. А польза какая?
Но слушать ее, конечно, не стали. Хлопнула дверца кабины, машина стрельнула синим дымом, и отряд остался без затейника.
А еще через сутки, будто по заказу, сбрендил Митька.
В тот день неизвестно по какой причине он задержался дома и пришел на работу с опозданием.
— Где ребята? — спросил белобрысый у возившейся возле плиты Людки.
— А я что? Бегала за ними, что ли? — отмахнулась от товарища Простокваша. — Петька с Ляном где-то тут. Найдешь.
Митьке, недовольно ворча, пошел по двору. Заглянул в коровник и овчарню, слазил на чердак, осмотрел даже крышу дома. Но все напрасно. Друзья как в воду канули. Мальчишка хотел уже отправиться к старшеклассникам, как вдруг услышал голоса на точке.
— Эй, Петька! Лян! — подбегая к воротам, крикнул он. — Куда вы запрятались? Вылазьте!
Голоса смолкли, но тут же зазвенели снова.
Митька перемахнул через прясло (открывать ворота было лень) и прямо по подсолнухам пошел на голоса. На его беду возле ульев вместо Петьки с Ляном оказались малыши. Андрюшка, выпустив рубаху из штанов и вооружившись сачком, ходил между ульями, а Витюнька, сидя рядом с ведром, черпал кружкой воду и лил в поилку для пчел.
— Эй, вы! — выходя из подсолнухов, окликнул приятелей Митька. — Где Петька?
Витюнька, вздрогнув, плеснул из кружки себе на колени и вопросительно глянул на друга. Андрюшка нахмурился:
— Мы почем знаем? Искай сам.
— Ну и найду… А вы что делаете? Хотите на одну щеку поправиться, да? Ждете, когда жиганет пчела?
Андрюшка, уловив в его тоне насмешку, надулся, но Нюркин брат, то ли опасаясь Митькиных щелчков, то ли желая похвастать, объяснил:
— Селснев ловим. Вот сто!
— Шершней? — удивился Митька. — И много уже наловили? А ну покажите.
Шершни — враги пчел. Весной и летом, когда много насекомых, они добывают пищу где-нибудь в лесу или в поле. Но стоит солнышку повернуть к осени, как великаны принимаются за разбой. Они выслеживают трудолюбивую пчелку, летят за ней к улью, потом усаживаются у летка и начинают расправу. Стоит маленькой хозяйке дома высунуться наружу, как она сразу же попадает в объятия хищника и через секунду, уже перекушенная и высосанная, валится на землю. За день кровопийцы другой раз перебьют целую семью. Матрена Ивановна это, конечно, знала и для охраны надумала приставить к ульям малышей. Убивать хищников, она, правда, не приказывала: шершни еще не разбойничали. Но Андрюшка проявил инициативу сам.