Изменить стиль страницы

Конечно, ты еще долго будешь отрицать и бросать, кидаться из крайности в крайность в поисках той подростковой безмятежности, будешь запутываться и распутываться.

Так вот, в какой же именно момент умирает эта безмятежность?

Но то, что разбудило Матвея, было далеко не связанным со школой.

Нет.

Это был звук. Странный звук, застрявший в ушах в виде барабанного боя. Он то отдалялся на задворки сознания, то отчетливо различался в ушной раковине, словно запутавшись в мелких волосках. Но где же его источник?

Комната, в которой Матвей спал, была небольшая. Ремонт в ней не делался очень давно, потому как, когда новый жилец въехал в квартирку – обои уже висели лохмотьями на стенах, а под потолком шли трещины.

Седая древность.

Однако при всем этом мужчина старался сохранять полный порядок во всем – у любой вещи в квартире было свое собственное, давно определенное место.

– Та-ак, – протянул Матвей, потирая лицо. – Что же мне сегодня надо сделать?

Словно отвечая на его вопрос, экран телефона засветился, показывая полученное СМС от нового заказчика Евгения Михайловича – сорокалетнего ценителя искусства.

Каким-то неведомым ветром его занесло в Москву, где он тут же попал в белесые – как волосы старика – нити в паутине Алены – старшей сестры Матвея. Наслушавшись про начинающего художника, он тут же изъявил желание оценить его работы, и сегодня у них должна была состояться встреча в кафе.

Раз в пару месяцев Алене удавалось провернуть подобные встречи, которые в большинстве своем заканчивались какой-то мелочной покупкой – натюрморта, абстракции, и в общем-то Матвея это утраивало.

В прошлом у него были попытки работы на официальных места с трудовой книжкой, но он так и не смог привыкнуть к ежедневной рутине: вставать по будильнику в шесть утра, завтракать, ехать на работу и выполнять никому не нужные поручения. В шесть утра ему не то, что собираться, ему жить не хотелось.

Он считал себя то ли слишком слабым, то ли слишком чувствительным – работа убивала чувство прекрасного. Ему предпочтительнее убивать чувство прекрасного с кисточкой в руках, не отрываясь от телевизора. Он не думал правильно ли это, или отчего все так, потому что эти мысли наводили на другие и так далее, а Матвею не хотелось так много думать и чувствовать.

Так жил он годы, уютно пристроившись на шее сестры.

После вчерашнего неудачного визита к психологу мужчине меньше всего хотелось с кем-то встречаться, но стоило только представить лицо Алены с пролегшей суровой морщинкой на лбу и ее недовольные лекции о бездействии – все нежелание куда-то пропадало.

А вот, вспоминая о враче, внутренности Матвея болезненно сжимались от обиды и еще какого-то странного чувства. Разве он похож на больного? На сумасшедшего?

Поднеся розовые ладони к лицу, и всмотревшись в причудливый узор переплетений линий, Матвей спросил:

– Ты сейчас здесь? Или спишь?

Мужчина вслушался в тишину, нарушаемую лишь надоедливым боем в ушах.

– Я вытравлю тебя из себя, только подожди. Вот увидишь.

В ладонях ничего не менялось, и, тяжело выдохнув налетевшую грусть, мужчина поднялся с кровати. Под руку попал пульт, сработавший точно и без промедления – черный экран телевизора разрезала звездочка изображения.

– Лучше бы ты так вечером работал, – усмехнулся Матвей, по привычке тут же уставившись в гипнотический прямоугольник.

Он смотрел на фундамент какого-то города, освобожденного археологами от забвения. Как сладко спалось этим камням под землей, и как недовольно они теперь расставались с въевшимся в трещины песком.

Матвей любил такие передачи, любил улыбающиеся лица и аккуратные, почти влюбленные пальцы, скользящие с кости на кость. В его квартирке частенько тишину нарушал четкий мужской голос, повествующий о племенах в Африке в тропических лесах, об огражденных сеткой под напряжением заповедниках. Эти передачи помогали хотя бы на время забыть о монстрах, что летают за окном, и о монстре внутри.

На самом деле, телевизор многим помогает забыть о том, что внутри.

Паразитов Матвей начал видеть еще в августе. Поначалу – неясными пятнами, но со временем – со все более четкими очертаниями. Они вызывали самый настоящий древний ужас, скручивающий кишки и сжимающий грудь. Они летали, ползали и ходили рядом с людьми, вгрызаясь в их кожу. Вырывали куски мяса прямо из плеч ничего не подозревающий прохожих, и единственным свидетелем всего этого был напуганный Матвей.

То, что спасало – непостоянное виденье тварей, иначе бы он давно сошел с ума. Они появлялись изредка, вспыхивали бенгальскими огнями и исчезали так же стремительно.

Проходя по коридору в ванную, мужчина попытался расслабиться.

Сейчас только утро, а у него внутри буря. Буря, не подвигающая на книжный героизм, а пугающая. Она заползала в самые потаенные уголки сознания, оскверняя все, что Матвей старался уберечь.

Но пока двигаются руки, ноги и не спится – паразит не управляет телом. Конечно, бывало, что Матвей вдруг оказывался в другой комнате, на улице, совершенно не помня, как это сделал, но он ведь возвращался. А пока ты спишь – только бог знает, что происходит с телом.

Ванная встретила выцветшим желтым кафелем, застывшей пенной сыростью в воздухе, молчаливым присутствием гнили – ее не видно, но ее чувствуешь. Строй шампуней, едкого жидкого мыла с отдаленным запахом черной смородины, пласт тюбика сине-белой зубной пасты – шеренгой приветствовали на ванном бортике, а сложенные друг на друга махровые полотенца сладковато-мокро пахли, точно шлепок веером по лицу.

Матвей никогда не открывал, если кто-то стучал в его дверь. И не потому, что это заведомо вестник проблем, а просто он ничего не слышал. И не видел. Про его квартиру номер пятнадцать жители дома ничего не знали, да и ничего не хотели узнать.

Равнодушие – это инфекционная болезнь, и распространяется она по трубам, по балконам и почтовым ящикам. Окажись Матвей и весь дом во времена черной смерти, языки очищающего пламени побежали бы по этажам, с криком и ором слизывая заразу.

Матвей протер тыльной стороной ладони покрытое муаровыми потеками зеркало, очищая небольшой участок перед глазами, и покрутил вентиль, пуская воду, которая возмущенно забулькала – точно в горле у астматика – по трубам, перед тем как выплеснуться в раковину. И, набрав полные ладони рыжеватой воды, мужчина умыл лицо, а потом – еще и еще, пока коже не стало холодно, а дыхание не начало замирать.

– Вытравлю, – прошептал он. – Вот увидишь.

На него вдруг накатила сильнейшая волна тошноты, и Матвей, издав утробный звук, сплюнул в раковину. Бой в ушах набрал мощь, и вот уже кто-то бил молотком по обнаженному мозгу и глазам изнутри.

Он облокотился на скрипучий стояк, закрыл лицо руками. Тошнота грозила в любой момент перейти в рвоту – Матвей уже чувствовал приближающийся горячий комок.

Мужчина дал себе пару секунд времени на передышку, затем провел пальцами по носу и щекам, переводя взгляд на зеркало.

Через покрытое мыльными разводами стекло на него смотрело то же самое лицо, что жило с ним уже двадцать четыре года. Но было кое-что еще, что не вписывалось в привычное отражение – этот голубой, омерзительно склизкий глаз вылезал из его рта, и капельки какой-то розоватой жидкости, готовые вот-вот превратиться в струйки, застыли на разинутых губах.

Матвей издал непонятный звук – смесь ужаса и отвращения – и поднес дрожащую руку ко рту.

Глаз мигом дернулся вслед за тенью, обнажая покрытый паутинкой сосудов бок.

Мужчина почувствовал потекшую по горлу слизь и непроизвольно сделал глотательное движение.

Палец коснулся глаза, тут же мокрые губы попытались сомкнуться, как веки.

Пропустив по всему телу дрожь, Матвей сделал усилие, выталкивая глаз языком, но силы его были ничтожно малы по сравнению с силой паразита.

Ноги согнулись, опуская тело вниз, Матвей наклонился, по животному хрипя и скуля.

Он испытывал отвращение и презрение к дьявольскому глазу, но сильнее в эти минуты презирал самого себя за то, что с ним происходит подобная мерзость. Это было позорно, позорно касаться залитого слюнями кафеля, работать языком во рту и так неприглядно выглядеть.