– Я проделываю все раз за разом так, как запомнил тогда… Только вот мне не обмануть их. О, ты! – тихо воскликнул Ипсилон, вглядываясь в черноту над собой. Руками он нащупал шероховатую поверхность бочки. – Ты бы мог сжалиться и принять их! Я знаю, что это все – грязь, они грязные животные, а я даже не могу сжечь их… – чей-то едва уловимый голос щекочет волоски в ушах. – Нет! Нет! Не проси меня! Ты же помнишь, что было в прошлый раз, когда мы разожгли костер? – по телу мужчины прошлась волна. – Ни к чему нам лишние глаза и уши, мнения, которые придется опровергать перед отцом…
Где-то в глубине подвала зашумели трубы. Людям кажется, что в темноте – и особенно, в темноте под их домами – ничего нет живого. Но именно из мрака появилось все сущее, и именно туда оно и уходит.
Мужчина уловил тихий скулеж животного. Кошка совсем плоха – он не видит, но готов поклясться, что ее глаза начала застилась пелена. Спасительная пелена. Спасение.
– Как же мне еще поступать? Как? Я хочу, чтобы меня услышали, всю мою скорбь… Почему меня никто не слышит? Разве я недостаточно громко кричу? Разве я… – эхо разносится по сторонам, и Ипсилон испуганно замирает. Еще бы чуть-чуть…
На полу можно различить красные искры, похожие на звезды в ночном небе. Сейчас они мигают, призывая поскорее начать, а Ипсилон и не прекословит – он бережно укладывает кошку на ржавую поверхность бочки. На свету она вся покрыта засохшей кровью, но в темноте остается девственно чистой.
Какая ложь может сравниться с таким притягательно-удушливым балансированием?
Из-за движений из сумки выпадает баночка с солью, рассыпая содержимое. Ипсилон вздыхает и садится на корточки, вдыхая кисловатый запах мочи и шерсти. Его пальцы легонько касаются холодного пола в поисках баночки то тут, то там, задевая что-то теплое.
Соленый песок под пальцами почти не чувствуется – как пыль – всего-то четвертой части пачки такой пыли хватит, чтобы убить человека.
– Если бы отец не выбросил мой учебник – молитвы давно были бы услышаны, – горько произносит мужчина.
Жалость слизью заполнила его нутро. Нужно остановиться, иначе слезы начнут душить, и тогда ничего не получиться.
Ипсилон трясет головой, пытаясь выкинуть дурные мысли, но одна особо юркая слезинка все-таки успевает скатиться по щеке. Родившаяся в темноте, она так ярко сумела отразить всю печаль и все естество вокруг, что перестала принадлежать кому-то конкретному, прикоснувшись к настоящему явно и всецело, обрела то, к чему так долго и безуспешно стремился Ипсилон.
Длинные пальцы по щепотке собирают соль. Тихий шорох падающих крупиц ласкает слух, хоть и расслышать его дело непростое.
Закончив с этим, мужчина ставит баночку на край бочки и аккуратно, дабы ничего не задеть, вытаскивает из сумки хлебную лепешку.
Получёрствый мякиш пропитан ароматным сандаловым маслом – острым и приторным, но запах быстро выветривается из этого места, не утруждаясь – или, может, боясь? – задержаться здесь. На его благо сквозняки в подвале – обычное дело.
Прицелившись и размахнувшись, Ипсилон встает на носки и кидает подношение прямо в центр сгустка мрака. Тут же лепешку жадно разрывают на кусочки, хрипя и рыча на все лады.
Помедлив пару секунд, Ипсилон берется за последний предмет в сумке – нож. Руку неприятно холодит лезвие, при виде которого человек испуганно отдернулся, уколовшись душой, а все вокруг, наоборот, словно прильнуло поближе.
Прильнуло ближе, как это верно!
Иногда он чувствовал, будто кто-то на силу тянет его ближе, на силу заставляет нырять в эту темноту.
Перед началом мужчина приподнимает голову кошки и прислоняется к ней лбом. Липкая шерстка пристает к мокрому от пота лбу, в нос ударяет сальной запах, запах живого существа. Запах жизни.
– Мы станем с тобой едины, – шепчет ей прямо на ухо. – Познаем космос, вместе перенесемся ближе к Абсолюту. Не волнуйся, я проделывал это множество раз, а тебе придется испытать лишь однажды. В этом нет ничего страшного, – голос его срывается, обвиняя во лжи. – Просто нужно хорошенько постараться, чтобы пробиться в сам Абсолют.
Рука сжимает нож, и теплые струйки крови, вырвавшиеся из тихонько пискнувшей кошки, стекают к жадным шорохам.
Ипсилон едва успевает отскочить в сторону, когда тьма – жаркими, как языки огня, лапами – забирает к себе жертву.
Глядя на оставшиеся на лезвии круглые разводы крови, он произносит:
– А плоть жертвы достается силам зла.
Никто в доме не был сведущ в подобном знании. И никто не мог почувствовать колебания воздуха или услышать шум перебираемых костей, пока тьма тащила кошку в свою кормушку, но даже так, старик наверху, зашедший в свою комнату, вдруг ниоткуда почувствовал окативший холодной волной страх. Он удивленно хмыкнул, погладил через майку грудь и присел на край кровати.
В это время Ипсилон почему-то задумался: а скольких он уже носил в этот подвал? Но ответом стал лишь тихий хрусть костей.
* * *
В дверь настойчиво звонили.
Матвей нехотя вышел открывать, даже не накинув халат. Хотя не нужно думать, будто бы он был совсем безответственным – перед тем как покинуть спальню, он спрятал в ящик стола конверт.
Карий глаз на секунду прислонился к глазку и сразу отпрянул – за дверью нетерпеливо переминался с ноги на ногу заказчик.
– Вот черт, – одними губами произнес Матвей.
И тут же с улыбкой открыл дверь.
– Доброе утро, – недружелюбно буркнул заказчик, оглядев с ног до головы Матвея. – Только проснулся?
– Евгений Михайлович, какая приятная неожиданность, – соврал он.
– Что неожиданность – верю, – без приглашения пройдя в квартиру, сказал мужчина. Чтобы такое провернуть Матвею пришлось выдохнуть. – А вот то, что приятная – спорно. Уважаемый, а ты случайно не забыл о нашей встрече?
– Вот уж нет, – еще раз соврал Матвей, только сейчас заметив сдвинутые со своего места тапочки. – Я прекрасно помню.
– Да? Сомнительно, потому что мы договорились, что я приду к тебе ровно в десять утра. Сейчас уже десять пятнадцать, – Евгений Михайлович глянул на часы на руке. – Ты, я вижу, только встал.
Матвей сконфужено улыбнулся и пошутил:
– А вы, я вижу, опоздали, – и тут же пожалел.
– Ну, и местечко, – брезгливо оглядевшись, плюнул заказчик, стягивая с шеи шарф. Зачем он был нужен – непонятно, за окном светило солнце. – Сразу видно – обитель искусства.
Этому человеку едва перевалило за пятьдесят. В прошлом он достаточно долго занимал руководящий пост, но уволился из-за некоторых семейных проблем, а в частности – из-за переезда дочери. Ее каприз – переехать в Москву – рикошетом прошелся по всей семье, разрушив все, что так долго строил Евгений.
Радостных людей Москва встречает разочарованием, а что уж тут говорить об озлобленном на весь белый свет мужчине, у него сразу же пошло все наперекосяк. За семь лет жизни в новом городе он четыре раза увольнялся с работы, нигде не находя покоя и забирая этот покой у других.
По секрету, у одной из его напарниц даже случился нервный срыв. Причастен ли к этому Евгений Михайлович – неизвестно, но в своих мечтах долгое время мужчина представлял, что причастен.
И вот с недавних пор все начало налаживаться. Нашлась хорошая работа, где по знакомству он тут же устроился на руководящий пост и познакомился с некоторыми очень влиятельными людьми. Дабы поддерживать светские разговоры Евгений увлекся современным искусством, чем сильно озадачил свою жену, совсем далекую от подобного, и которую вовсе не прельщало проводить вечера в комнатах, увешанных непонятной мазней. Но тем не менее, эти вечера она так и проводила, долго в задумчивости разглядывая очередную новую покупку мужа, держа в руках побитую старую чашку с чаем. Напиток остывал, покрывался прозрачной пленкой, а женщина все не сводила глаз.
Ее задевало то, что муж разбирается в чем-то лучше нее, а то, что он разбирается – она поняла сразу. Но, по правде, она вообще ничего не поняла потому, что все эти работы оставались большой московской загадкой для Евгения Михайловича.