(80) Греки воздают убийцам тираннов божеские почести. Чему только не был я свидетелем в Афинах и в других городах Греции! Какие религиозные обряды установлены в честь таких мужей, какие песнопения, какие хвалебные песни! Память мужей этих, можно сказать, объявляется священной на вечные времена; им поклоняются как бессмертным. А вы не только не воздадите почестей спасителю такого великого народа, мстителю за столь тяжкое злодеяние, но даже допустите, чтобы его повлекли на казнь? Он сознался бы в своем деянии, если бы он его совершил, повторяю, он сознался бы в том, что он, не колеблясь духом, охотно совершил ради всеобщей свободы то, в чем ему следовало не только сознаться, но о чем надо было даже объявить во всеуслышание. (XXX, 81) В самом деле, если он не отрицает того, на основании чего он добивается одного только прощения[2203], неужели он поколебался бы сознаться в том, за что ему следовало бы добиваться хвалы и наград?[2204] Разве только он, может быть, полагает, что вы предпочитаете думать, будто он защищал свою собственную жизнь, а не вашу, тем более что при этом признании он, если бы вы хотели быть благодарны, достиг бы величайших почестей. Напротив, если бы он не нашел у вас одобрения своему поступку (впрочем, кто может не высказать одобрения, когда ему спасут жизнь?), так вот, если бы доблесть храбрейшего мужа оказалась неугодна гражданам, то он, великий духом и непоколебимый, покинул бы неблагодарных граждан; ибо что было бы бо́льшим проявлением неблагодарности, чем положение, когда ликуют все, а скорбит лишь тот, благодаря кому они ликуют? (82) Впрочем, все мы, уничтожая предателей отечества, — коль скоро нашим уделом в будущем должна быть слава — своим уделом всегда считали и опасность, и ненависть. Как бы мог я сам рассчитывать на хвалу, решаясь в свое консульство на столь смелые действия ради вас и ваших детей, если бы думал, что мои труды и моя решимость не повлекут за собой сильнейшей борьбы? Разве даже любая женщина не решилась бы убить преступного гражданина, несущего погибель, если бы не боялась опасности? Того, кто, предвидя ненависть, смерть и кару, все же защищает государство с неослабной твердостью, следует поистине признать настоящим мужем. Долг народа благодарного — награждать граждан, имеющих большие заслуги перед государством, долг храброго мужа — даже под пыткой не раскаиваться в своей храбрости. (83) Поэтому Тит Анний должен был бы сделать такое же признание, какое сделали Агала, Насика, Опимий, Марий, я сам, и он — если бы государство было благодарно ему — был бы обрадован, а если бы оно было неблагодарно, он даже в своей тяжкой доле все же утешался бы тем, что его совесть чиста.

Но, право, благодарность за это благодеяние, судьи, следует воздать Фортуне римского народа, вашей счастливой судьбе и бессмертным богам; поистине никто не может думать иначе, кроме того, кто не признает могущества и воли богов, кого не волнуют ни величие нашей державы, ни солнце и движение неба и созвездий, ни смена явлений и порядок в природе, ни — и это наиболее важно — мудрость наших предков, которые и сами с величайшим благоговением чтили священнодействия, обряды и авспиции и завещали их нам, своим потомкам. (XXXI, 84) Существует, воистину существует некая сила, и если этим нашим бренным телам присуще нечто живое и чувствующее, то оно, конечно, присуще и этому столь великому и столь славному круговороту природы. Впрочем, может быть, люди не признаю́т его потому, что начало это не ощутимо и не видимо; как будто мы можем видеть сам наш разум, благодаря которому мы познаем, предвидим, действуем и обсуждаем эти самые события, как будто мы можем ясно ощущать, каков он и где находится. Итак, сама эта сила, часто дарившая нашему городу безмерные успехи и богатства, уничтожила и устранила этого губителя, которому она сначала внушила дерзкое намерение вызвать насильственными действиями гнев храбрейшего мужа и с мечом в руках напасть на него, чтобы быть побежденным тем самым человеком, победа над которым должна была бы дать ему возможность безнаказанно в любое время своевольничать. (85) Не человеческим разумом, судьи, даже не обычным попечением бессмертных богов было это совершено; сами святыни, клянусь Геркулесом, увидевшие падение этого зверя, казалось, пришли в волнение и осуществили над ним свое право; ведь это к вам, холмы и священные рощи Альбы, повторяю, к вам обращаюсь я теперь с мольбой, вас призываю в свидетели, низвергнутые алтари Альбы, места общих с римским народом древних священнодействий[2205], которые этот безумец задавил нелепыми громадами своих построек, вырубив и повалив священнейшие рощи; это ваш гнев, это ваши священные заветы одержали победу; это проявилось ваше могущество, которое Публий Клодий осквернил всяческими преступлениями, а ты, глубоко почитаемый Юпитер, Покровитель Лация[2206], чьи озера, рощи и пределы он не раз марал всяческим нечестивым блудом и преступлениями, ты, наконец, взглянул со своей высокой горы, чтобы покарать его; перед вами, у вас на глазах он и понес запоздалое, но все же справедливое и должное наказание. (86) Уж не скажем ли мы, что он совершенно случайно именно перед святилищем Доброй Богини, которое находится в имении Тита Сергия Галла, весьма уважаемого и достойного юноши, перед само́й, повторяю, Доброй Богиней, вступив в сражение, получил ту первую рану, от которой претерпел позорнейшую смерть? Как видно, в свое время преступный суд не оправдал его, но сохранил для этого, более тяжкого наказания. (XXXII) И поистине тот же гнев богов поразил безумием его приспешников[2207], так что они бросили его полусожженным, в крови и в грязи, без изображений предков, без пения и игр, без похоронного шествия, без оплакивания, без хвалебных речей, без погребения, лишив его того последнего торжественного дня, который обычно уважают даже недруги. Я уверен, сам божественный закон не допустил, чтобы изображения прославленных мужей в какой-то мере служили украшением для этого омерзительнейшего братоубийцы и чтобы его мертвое тело рвали на части в каком-либо ином месте, а не там, где он был осужден при жизни.

(87) Суровой и жестокой, клянусь богом верности, уже казалась мне Фортуна римского народа, коль скоро она в течение стольких лет терпела нападения Клодия на наше государство. Он осквернил блудом неприкосновеннейшие святыни; важнейшие постановления сената нарушил; у всех на глазах деньгами откупился от судей; во время своего трибуната терзал сенат; то, что было достигнуто согласием всех сословий во имя блага государства, он уничтожил; меня изгнал из отечества, имущество мое разграбил, мой дом поджег; моих детей и жену истерзал[2208]; Гнею Помпею объявил преступную войну; среди должностных и частных лиц учинил резню[2209], дом моего брата поджег; опустошил Этрурию, многих людей выгнал из их домов и лишил их имущества, притеснял и мучил их; городская община, Италия, провинции, царства не могли вместить его безумств. В его доме уже вырезывались на меди законы, которые отдавали нас во власть нашим рабам[2210]; что бы ему ни понравилось, все это, считал он, достанется ему в том же году[2211]. (88) Осуществлению его замыслов никто не мог препятствовать, кроме одного только Милона. Ибо даже того человека, который мог бы ему противиться, Клодий считал как бы связанным по рукам и по ногам их недавним примирением; могущество Цезаря он называл своим собственным; к людям честным после того, что случилось со мной, он относился с презрением; Милон один не давал ему покоя.