(XXVII, 72) Меня, судьи, право, нисколько не волнует обвинение в убийстве Клодия, да я и не столь неразумен и не настолько незнаком с вашим образом мыслей, чтобы не знать, что́ вы чувствуете в связи с его смертью. Даже если бы я и не хотел это обвинение опровергать так, как я опроверг его, Милону все же можно было бы безнаказанно во всеуслышание кричать и хвастливо лгать: «Да, я убил, убил — не Спурия Мелия, который, понижая цены на хлеб и тратя свое достояние, навлек на себя подозрение в стремлении к царской власти, так как он, казалось, излишне потворствовал плебсу; не Тиберия Гракха, который, вызвав смуту, лишил своего коллегу[2189] должностных полномочий, причем убийцы их обоих прославились на весь мир; но того, — конечно, он осмелился бы это сказать, освободив отечество с опасностью для себя, — кого знатнейшие женщины застали совершавшим нечестивое блудодеяние на священнейших ложах; (73) кого сенат не раз признавал нужным покарать, чтобы искупить осквернение священнодействий; насчет кого Луций Лукулл, произведя допросы, клятвенно заявил, что, как он дознался, Клодий совершил нечестивое блудодеяние с родной сестрой[2190]; того, кто при помощи вооруженных рабов изгнал за пределы страны гражданина, которого сенат, римский народ и все племена признали спасителем Рима и граждан[2191]; того, кто раздавал царства[2192], кто их отнимал[2193], кто дробил вселенную и раздавал ее части, кому хотел[2194]; того, кто, не раз устраивая резню на форуме, вооруженной силой принуждал гражданина исключительной доблести и славы запираться в своем доме; того, кто никогда не признавал никаких запретов, нарушая их преступлениями и развратом; того, кто поджег храм Нимф[2195], чтобы уничтожить официальные записи о цензе, внесенные в официальные книги; (74) словом, того, для кого уже не существовало ни закона, ни гражданского права, ни границ владений, кто домогался чужих имений не клеветническими обвинениями, не противозаконными тяжбами, а осадой, военной силой и военными действиями; того, кто оружием и нападениями пытался изгнать из владений не только этрусков (ведь к ним он искони проявлял глубокое презрение), нет, этого вот Публия Вария, храбрейшего и честнейшего гражданина, нашего судью; кто объезжал усадьбы и загородные имения многих людей в сопровождении архитекторов и с измерительными шестами; кто возымел надежду, что границами его владений будут Яникул и Альпы[2196]; кто, не добившись от блистательного и храброго римского всадника Марка Пакония продажи ему острова на Прилийском озере[2197], неожиданно привез на лодках на этот остров строевой лес, известку, щебень и песок и не поколебался на глазах у хозяина, смотревшего с берега, выстроить здание на чужой земле; (75) того, кто этому вот Титу Фурфанию[2198] — какому мужу, бессмертные боги! (уж не говорю о некоей Скантии, о юном Публии Апинии; им обоим он пригрозил смертью, если они не уступят ему во владение свои загородные усадьбы) — он осмелился сказать этому самому Титу Фурфанию, что он, если Фурфаний не даст ему столько денег, сколько он потребовал, притащит к нему в дом мертвеца, чтобы возбудить ненависть против такого достойного мужа; тот, кто отнял имение у своего брата Аппия, находившегося в отсутствии, человека, связанного со мной узами самой глубокой приязни[2199]; кто решил так построить стену поперек вестибула своей сестры[2200] и так заложить фундамент, что лишил сестру не только вестибула, но и всякого доступа в дом».

(XXVIII, 76) Впрочем, все это даже казалось терпимым, хотя этот человек в равной степени набрасывался и на государство, и на частных лиц, и на находившихся в отъезде, и на живших близко, и на посторонних, и на родичей; но граждане, как бы в силу привычки, проявляя необычайное долготерпение, уже как-то отупели и огрубели. А все те беды, которые уже были налицо, те, что нависали над нами? Каким же образом могли бы вы их либо отвратить, либо перенести? Если бы Публий Клодий достиг империя, — я уж не говорю о союзниках, о чужеземных народах, о царях и тетрархах[2201]; ведь вы стали бы молить богов о том, чтобы он набросился на этих людей, а не на ваши владения, на ваши очаги, на ваше имущество; но сто́ит ли говорить об имуществе? — детей ваших, клянусь богом верности, и жен никогда не пощадил бы он в своем необузданном разврате. Считаете ли вы вымыслом то, что явно, всем известно и доказано, — что он намеревался набрать в Риме войска из рабов, чтобы при их посредстве овладеть всем государством и имуществом всех частных лиц?

(77) Поэтому если бы Тит Анний с окровавленным мечом в руке[2202] воскликнул: «Сюда, граждане, слушайте, прошу вас: Публия Клодия убил я; от его бешенства, которого мы уже не могли пресечь ни законами, ни судебными приговорами, избавил вас я этим вот мечом и этой вот рукой, так что благодаря мне одному в государстве сохранены право и справедливость, законы и свобода, добросовестность и стыдливость», — то действительно пришлось бы бояться, перенесут ли граждане такое событие! И право, кто теперь не одобряет, кто не прославляет его, кто не говорит и не чувствует, что с незапамятных времен никто не принес государству большей пользы, не обрадовал так римского народа, всей Италии, всех стран, как Тит Анний? Не могу судить, как велико бывало в древности ликование римского народа; но наше поколение уже видало славнейшие победы выдающихся императоров, причем ни одна из них не доставила ни столь продолжительной, ни столь великой радости. Запомните это, судьи! (78) Надеюсь, что вы и дети ваши увидите много счастливых событий в нашем государстве; при каждом из них вы всегда будете думать: если бы Публий Клодий был жив, мы никогда бы не увидели ничего такого. Мы питаем теперь великую и, как я уверен, твердую надежду, что именно этот самый год, когда консулом является этот вот выдающийся муж, когда обуздана распущенность людей, страсти подавлены, а законы и правосудие восстановлены, станет для граждан спасительным. Так найдется ли столь безумный человек, чтобы предположить, будто это могло осуществиться при жизни Публия Клодия? Далее, а та частная собственность, что находится в ваших руках? Разве могли бы вы пользоваться правом постоянного владения, если бы этот бешеный человек добился господства?

(XXIX) Я не боюсь произвести впечатление, судьи, будто я, побуждаемый ненавистью и личной враждой, извергаю все это против Публия Клодия, руководствуясь скорее своим личным желанием, чем истиной. Хотя это и должно было быть моим преимущественным правом, однако он в такой степени был общим врагом всем людям, что моя личная ненависть к нему была почти равна всеобщей. Невозможно достаточно ясно описать и даже себе представить, как много было в нем преступности, как много было злодейства. (79) Отнеситесь к этому с особым вниманием, судьи! [Ведь это суд о гибели Публия Клодия.] Представьте себе — ведь мы вольны в своих мыслях и видим то, что нам угодно, так же ясно, как и то, на что мы глядим, — итак, вообразите себе следующую картину: положим, я смогу добиться от вас оправдательного приговора Милону, но только на том условии, что Публий Клодий оживет… Почему же в ваших глазах появилось выражение страха? Какое же впечатление произвел бы он на вас живой, когда он, мертвый, так поразил ваше воображение? А как вы думаете, если бы сам Гней Помпей, который столь доблестен и удачлив, что мог всегда делать то, чего никто иной не мог, если бы он, повторяю, имел возможность либо внести предложение о назначении суда по поводу смерти Публия Клодия, либо его самого вызвать из подземного царства, то что́, по вашему мнению, решил бы он сделать? Даже если бы он захотел по дружбе вернуть его из подземного царства, он не сделал бы этого в интересах государства. Значит, вы заседаете здесь, чтобы отомстить за смерть того, кого — будь это в вашей власти — вы отказались бы вернуть к жизни; и о суде по поводу его убийства внесен закон, который — имей он силу возвратить его к жизни — никогда не был бы внесен. Итак, если бы Милон был действительно его убийцей, то неужели он, признавшись в своем поступке, опасался бы кары от руки тех, кого он освободил?